Читать книгу "Старик и ангел - Александр Кабаков"

Но Сергей Григорьевич, конечно, прежде всего поехал домой, в свою советскую профессорскую квартиру. В его воспоминаниях эта квартира как-то постепенно изменила свой реальный пыльный вид и запах забытых в холодильнике продуктов, сделавшись снова той шикарной квартирой, которую профессору Кузнецову выделил райисполком с учетом льготных метров за ученую степень и прочие заслуги — тогда еще не третьей степени, а просто перед Отечеством. В той квартире были письменный стол, купленный в антикварном на Фрунзенской, и зеленая лампа из того же антикварного, как и следовало быть в профессорском кабинете. Там в спальне стояла широкая супружеская кровать, которой он часто, как бы задержавшись на ученом совете, предпочитал кушетку под прибалтийским пледом в кабинете же. Там, на кухне, утром ждали его каша из полезнейших овсяных хлопьев «Геркулес» и чашка хорошего кофе, добытого в магазине на Кировской и сваренного в турке, подаренной ереванским аспирантом. Там был относительный домашний мир, там царило необходимое приличное лицемерие, вполне соответствующее всему, что существовало снаружи, вне квартиры…

И какого черта не хватало, думал профессор Кузнецов, сначала трясясь в автобусе, потом давясь среди пассажиров метро и, наконец, идя к своему подъезду наискосок, срезая угол через двор, прежде напоминавший небольшой парк, а теперь — исключительно авторынок, забитый некогда вожделенными и недоступными, теперь же отвратительными и ненавистными иностранными автомобилями. На хрена сдалась эта свобода, грубо, как привык за последние дни, думал профессор, по мере приближения к квартире вспоминая запах прокисшего в холодильнике йогурта и заплесневевших сосисок; свобода, от которой все разрушается — жилье, семья, город, работа в институте и даже коронарные сосуды…

Если бы вы сказали ему, что все эти разрушения начал он сам именно в те годы, которые теперь вспоминает с тоской, Сергей Григорьевич очень удивился бы, принялся бы спорить, и только спустя некоторое время природная его склонность, усовершенствованная наукой, к анализу заставила бы его согласиться — да, всё своими руками…

Он долго искал по карманам ключ, обнаружил его с трудом, сунул в прорезь замка — ключ не лез. Более того — его не удавалось и вынуть, чтобы попытаться вставить другой стороной. Потея и раздражаясь, Кузнецов возился с ключом, когда дверь вдруг распахнулась наружу, едва не сбив его с ног. Странно, успел он подумать, почему наружу и почему она такая толстая, и вообще вроде бы железная, не было здесь никогда железной двери… Но додумать до конца мысли о двери он не успел, поскольку от всяких мыслей его отвлекли двое, стоящие в дверях.

Люди эти могли бы произвести сильное впечатление и на человека, более привычного к современной жизни, чем старый профессор.

Итак, в дверях стояли, обнявшись, двое молодых мужчин, на которых из одежды были только обернутые вокруг чресел (не знаете слово? — в словарь, дорогие, в словарь, а я вам не подрядился, по ходу, только вам понятные слова употреблять! по ходу знаете? ну, и чресла выучите для равновесия) большие купальные полотенца. Все остальное было обнажено, и если бы Сергей Григорьевич был поспокойней, он бы отметил, что таких атлетически сложенных мужчин он не видел даже в своей спортивной юности. Так же, как не видел тогда и даже представить не мог бы мужчин с выкрашенными в золотисто-желтый цвет короткими кудрями, с серьгами в ушах и с татуировкой — у одного на правом плече был кружок с крестиком, у другого, на левом, со стрелкой. Кажется, знаки Марса и Венеры, вплыло в голову профессора смутное воспоминание, и одновременно ситуация стала понемногу проясняться. Один из юношей, изящно жестикулируя и любезно улыбаясь, быстро заговорил по-немецки, причем в первой же фразе мелькнула frau Schapowal-Kusnetzoff, а другой, мягко сбросив руку друга со своего плеча и кокетливо улыбнувшись одновременно ему и Кузнецову, исчез в глубине квартиры. «Нихт ферштее, — почти исчерпав этим свой немецкий, сказал Кузнецов, — дас ист майне…» И он обвел рукой прихожую, тут же усомнившись в сказанном — прихожая была белая, у стены стоял никогда не виденный им стеклянный столик на хромированных металлических ножках, и уходившая вглубь квартира была вся белая, и все в ней, сколько мог видеть Кузнецов, было белое, стеклянное и металлическое. «Nein, — ласково улыбаясь, возразил златоволосый молодой человек, — nein…»

Тут вернулся и второй, неся старую сумку Сергея Григорьевича с надписью KLM — память о прежних временах и комфортабельных перелетах из университета в университет. В другой руке малый держал раскрытую книжечку карманного формата. Протянув сумку Кузнецову, он заглянул в книжку.

— Аренда, — с натугой прочитал по разговорнику немец, — докюмент… Ми йезть земья auf Berlin… Аренда от frau Schapowal-Kusnetzoff… Зпасибо, ja-a?

Сергей Григорьевич, для удобства повесив сумку плечевым ремнем на шею, как кондуктор, расстегнул молнию.

Прежде всего он увидал прозрачную папку с бумагами, сверху лежало письмо от жены в неполную страницу величиной. Прекрасный почерк, не виденный им уже много лет, он узнал сразу, взял папку и стал читать сквозь мутно-прозрачный пластик, не вынимая бумагу.

«Сергей! Прости за прямоту: не знаю, прочтешь ли ты это письмо, так что пишу на всякий случай. Квартиру я сдала гомосексуальной паре из Германии, они сделали прекрасный ремонт и платят приличные деньги. Из этой их платы ты сможешь ежемесячно получать сумму, достаточную, чтобы снимать маленькую квартиру, — теперь я знаю московскую ситуацию с арендой квартир. Думаю, у тебя будет еще оставаться — вместе с пенсией — на приемлемую для тебя еду и даже рюмку-другую, если ты еще не испугался достаточно, чтобы бросить пить. Остальную ренту я оставлю себе — думаю, за десятилетия жизни с тобой, за унижения и все мои мучения я это заслужила.

Прощай. Думаю, что больше мы не увидимся. Если возникнут какие-нибудь проблемы с отчислениями тебе из квартплаты — позвони по этому московскому телефону, это мой адвокат, он все сделает. А со мною связаться не пытайся. Ольга».

Пока он читал письмо, блондины молча смотрели на него, а как только он поднял глаза от текста, тот, который ходил за сумкой, с самой очаровательной из возможных улыбок протянул ему пачку тысячерублевок, извлеченных неизвестно откуда.

— Трид-сиать тисиач, — сказал он. — Зпасибо, йа-а?

Сергей Григорьевич молча взял деньги, сунул их в карман пальто и пошел вниз. Повернув на следующий пролет лестницы, он поднял глаза и увидал немецких влюбленных, стоящих в дверях. Они нежно улыбались и махали ему руками, будто провожали в дальнюю дорогу.

Сев на низкую скамейку с краю детской площадки, Кузнецов снова открыл сумку и вынул прозрачную папку. Под листком письма он обнаружил несколько страниц договора об аренде некогда его квартиры гражданами Германии таким-то и таким-то. Договор был заверен нотариусом, но место, на котором была вписана сумма арендной платы, оказалось густо покрыто белой канцелярской замазкой.

Под договором лежала страничка из домовой книги, из которой следовало, что в своей квартире он больше не зарегистрирован, — никого, кроме Ольги Георгиевны Кузнецовой, там не было. Да еще двое граждан Германии — временно.