Читать книгу "В тени Холокоста. Дневник Рении - Рения Шпигель"

Сегодня получила открытку от мамы. Она странно тронула меня. Потому что в суматохе дня я почувствовала, что есть кто-то, кто любит меня и обо мне беспокоится. В то же время я почувствовала бессилие этой любви; моя бедная далекая мама никак не может мне помочь. Мама, я знаю, что тебе приходится там пережить, но я здесь тоже страдаю и переживаю такое, что поседеть можно. Однако я верю в тебя и в Господа. Он спасал тебя от стольких катастроф, провел тебя через многие опасности, потому что тогда я молилась и просила Его: спаси ее, спаси мою маму! Тогда Он меня услышал, так что Он мне поможет, поможет нам теперь тоже. Ах, если бы я только знала, что лучше?! Чтобы ты была с нами или там, с Яросей? Не знаю, не знаю, не знаю! «Отправляю Ренусе посылку» – значит, Господь еще меня не оставил, если кто-то это говорит, потому что мир чужой и холодный, а это сердечно, как сердечны мои молитвы. Моя любимая мамочка, я никогда не думаю, что ты меня обижаешь, даже если бы мне такое сказала, я тебе не поверила бы. Потому что твои письма, открытки, твои слова источают любовь и заботу, и такое тепло, как – я не знаю. Господи, услышь мою молитву, дай ответ на загадку, которую Ты задаешь людям. Только бы Зигу завтра пришел, чтобы мне было кому пожаловаться. Помоги нам, Господи, и благослови нас.

8 ноября 1941 г., суббота

Прежде всего, благодарю Тебя, а во-вторых, я буду размышлять над тем, что сказал сегодня Зигу. Мне нужно это тщательно обдумать, передумать, понять. Вот как это началось! Началось с того, что он сказал, что я инфантильна, что я мыслю по-детски, что я физически не развита на свой возраст в 17 лет. Вообще, он сначала сказал, что обычно недостаточно взрослеют мальчики, они не думают о будущем или о браке, это делают только девочки. А в наших «отношениях» по-другому, то есть наоборот. Но я вовсе не думаю, что наоборот, – я серьезно думаю. Так что я ему сказала, что он меня совсем не знает. Тогда З. пошел в наступление и обвинил меня в том, что я как кукла, с которой он играет, и если он нажмет на кнопку, я отреагирую. Он сказал, что я пассивна, что он этого не знал до нашего первого «настоящего» свидания. Он все время добавлял, что это не обвинение, и я не должна воспринимать как упрек. Наконец, он сказал, что я как Северное море или Северный Ледовитый океан, или как лед, что я безынициативная, короче – у меня нет темперамента! Он сказал, что друзья ему уже об этом говорили (странно, но я об этом знала с самого начала). Он поставил в пример, скажем, Рену К. (которую он, по всей видимости, считает привлекательной) или, вернее, не поставил в пример, а сравнил нас, сказал, что со мной невозможно об этом говорить серьезно, что будет проще с Иркой. Он спросил, есть ли у меня что-то против него или что мне не нравится. Я сказала, что да, действительно, но я могу это сказать любому другому, только не ему, и что он прав – он многого не знает, но я его за это не виню, по крайней мере, не за все. Почему? А как мне объяснить, что с тех пор, как мы впервые встретились, я прошла через разные этапы. Ты это знаешь лучше всех, дорогой Дневник. Тогда согласись, что я с ума сходила от… любви, что я иногда хваталась за стол, чтобы не обнять его, что я проводила бессонные ночи в мучениях, страдая от чувств? Но, видишь, это каким-то образом прошло, сначала было трудно сдерживаться, потом стало легче, а потом вообще ничего не осталось. И тогда, тогда разве я не могла тебе сказать все, за что ты обвиняешь меня сегодня? Разве я не могла обвинить тебя в том же? Будь справедлив, Зигу! Возможно, тогда на моем пути стояли старые правила, прабабушкины взгляды на любовь и отношение к ней девушек. Но пришел май, и я была снова готова к… ко всему, а ты опять был «пассивным». Тогда я ждала этого с нетерпением, отчасти с желанием, отчасти с любопытством. А потом (в ту первую июньскую ночь – это так не назовешь), когда ты судил меня, а я судила тебя и… я была разочарована. Знай, это ты меня сделал робкой своим робким поцелуем. Но это правда, что я раскопала эту информацию из подсознания, и к тому же только сейчас. Или, может быть, даже когда Булания меня спросила: «Но вопрос в том, хорошо ли Зигу умеет целоваться?», я сказала: «Я не знаю». Но это не значит, что я тогда тебя не любила. Я любила тебя и тогда и сейчас и всегда, только мне надо избавиться от того, что мной овладело, когда ты меня покинул, и в любом случае я тебя не упрекаю, просто говорю правду, проясняю недопонимания, как ты сам говоришь. Но надо сказать, что ты плохой психолог, если хочешь достичь лучшего результата тем, что ты сказал. На самом деле, чтобы понимать друг друга, нам надо серьезно поговорить, ничего не стыдясь, нам надо вернуться в прошлое и т. д. А я пока этого не могу, может быть, через 2-3 года, как ты говоришь, так что, возможно, в конце концов ты прав, когда говоришь, что я мыслю по-детски? Все несчастье именно в этом – обычно ты прав, и даже когда ты не прав, ты в конце концов каким-то образом оказываешься прав. А что до меня, слова – не моя сильная сторона, в лучшем случае я могу всё записать, а это случается только после твоего ухода… Конечно, ты все это расскажешь Норе, поскольку, как ты догадываешься, она скажет, что я права. Ах, если бы Булуш тоже была здесь, она бы меня поняла. Я бы и это ей показала… То, что я здесь написала, больше совсем ничего не значит, так что я это стерла. Завтра собираюсь к девушке из Тейч с последними стихами. Это о чувствах.

Вы мне поможете, Булуш и Господь.

10 ноября 1941 г., понедельник

Получила посылку от Булуш. Моя дорогая Булуш и милая Ярося! Пошлю им открытку с благодарностью. Мы пришли к согласию с Зигу, все-таки я иначе все истолковала в прошлый раз. Я предполагала, что это будет дружеский совет. Ну, наконец-то мы на правильном пути, хотя Зигу должен мне еще многое рассказать. Сейчас все в порядке, а раньше – Господи помилуй! Зигу был раздражительным и взмок от напряжения, я была на грани слез. Я хотела сказать все, что решила за последние две ночи, и… не смогла. Ситуация была настолько трагичной, что возникало даже слово «разрыв». Сейчас я улыбаюсь, когда это пишу (даже при том, что у меня жуткие месячные спазмы), но я была действительно обеспокоена и не знала, как разрешить ситуацию. Я рада, что все закончилось хорошо. Чувствую странную легкость, о, хорошо. У меня очень приятное ощущение – и я действительно обязана им Зигу. Между прочим, никто никогда раньше не давал мне такого урока. Что ж, он был прав, надо отдать ему должное. Когда все наладится, мы будем встречаться.

Пусть бы свободно душа полетела,Ненависть в сердце – последнее дело,Ранит она и печалит, и жалит,Забыть бы, но душит, не отпускает.

И множит печали, и горести множит,И не простит она, и не поможет.

Пусть бы звонили со всех колоколен,Пусть излечился бы каждый, кто болен.Пусть бы свободно душа полетела,Ненависть в сердце – последнее дело.Незачем злобу растить без конца —Сердце откройте – открытым сердцам!

14 ноября 1941 г., пятница

Надо было больше написать, правда. Но, знаешь, тогда… я не могла, потом не хотела, может быть, напишу еще завтра. Знаю только, что многое изменилось в жизни, в дружбе и в этом (не знаю, как это назвать?), изменились настроения и, может быть, даже… я. Я действительно изменилась? Или просто излила свои чувства себе и тебе? В любом случае, теперь я напишу все стихи, я решила. В худшем случае никому их не покажу. Вчера я опять ужасно разозлилась, когда опять услышала, что я инфантильна, так что я ей объявила, что теперь уже определенно повзрослела и не желаю больше этого слышать. А завтра я тебе расскажу кое-что интересное, кое-что действительно интересное, вот увидишь. Я собиралась тебе рассказать сегодня, но нет… завтра.