Читать книгу "Не ходите, девки, замуж! - Татьяна Веденская"

Да, любить – это больно. Мне ли этого не знать! Я столько лет жила с любимым мужем, с Сосновским, – и это было ужасно. Я жила с любимым (как выяснилось) Владимиром – и под конец мне хочется на стенку лезть от разочарования и чувства вины. Что вообще в этом хорошего – любить? Так может, не любить? Все мы бьемся в силках обстоятельств, не понимая, что сами день за днем сплетаем эту сеть, которая мешает сделать шаг. Страшно так, что захватывает дух, ибо кто из нас без греха?

Но если не любить – все становится совершенно пустым и бессмысленным. И я бежала, чтобы сказать об этом ему, Владимиру. Сказать, что люблю его и всегда любила, и если уж ему действительно не нужен этот подарок, эта моя любовь, – пусть летит, он свободен. Я никогда не причиню ему зла. Но защищаться от меня не надо, ибо я не опасна. Я просто уставшая, измотанная жизнью женщина, которая все еще хочет любить.

– Володя! Мусяка! Я дома, – влетела я в прихожую, на ходу стаскивая с себя длинные сапоги на каблуках. Как же они мне надоели, честное слово. Хочу ходить в кроссовках и босоножках. И в старом пальто.

– Алло, народ! – крикнула я, потому что в доме было непонятно и неприятно тихо. Я прошла в комнату, в детскую, в гостиную – никого. Интересное дело, куда это они все подевались. Может, ушли в магазин? В такое время, в темень и по холоду? Я зашла на кухню, как всегда чистую, сияющую и блестящую. И увидела на столе бумажку, пришпиленную к столу солонкой. Я наклонилась, так как в кухне было достаточно темно, горела только лампочка над плитой. Я прочитала первые три слова, дернулась и задела рукой солонку. Схватила записку.

«Ты можешь жить, как хочешь, но Мусяку я тебе не отдам».

Записка была явно написана второпях. Я бросилась в детскую, открыла шкаф и увидела, что большей части детских вещей нет на месте. Все это было похоже на безумие. В комнате Володи тоже отсутствовало много вещей. Прежде всего, не было его ноутбука, за которым он работал. Никаких деловых бумаг, их он тоже забрал с собой. Ни телефона, ни сумки с книгами для переводов, ни кассет или дисков. Он явно собирался в спешке, боясь, что я вернусь и застану его за этим побегом. Наверное, ему было непросто объяснить Ваньке, куда это они прутся на ночь глядя. Что он ему сказал? Что мы с мамой теперь будем играть в прятки? Какой бред, какой бред!

Я вернулась в кухню, налила себе стакан воды из-под крана, выпила его и обессиленно села на табуретку. Я положила локти на стол и легла на них, опустив лицо вниз. Закрыла глаза и страшно захотела заснуть и проснуться утром, ни о чем этом не помня. Нет ли какого-нибудь на свете лекарства, вызывающего амнезию?

Не знаю, сколько я просидела вот так. В квартире было тихо, старые кирпичные дома так хорошо строили, что сюда не доносилось ни звука соседских голосов или текущих кранов, работающих стереосистем. Было тихо, тихо. Я не плакала, слез просто не было, как и мыслей. Говорят, человек всегда должен о чем-нибудь думать, и никогда не может перестать думать совсем, будет по крайней мере думать о том, что он ни о чем не думает. Но я в тот момент даже в мыслях была совершенно, идеально пуста. Так странно, дико и невозможно было то, что случилось со мной, что я не могла даже думать об этом.

Впрочем, через какое-то время я нашла объяснение всему. Наверное, все дело в тринадцатой квартире, в которой я родилась. Просто мне по причине такого вот неудачного места рождения не светит никакого счастья в жизни. И не следует даже пытаться его найти. Пусть я теперь и не живу в квартире с этим номером, кто сказал, что она перестала на меня влиять. Если звезды сложились определенным образом, этого уже не изменишь.

Я посмотрела на стол, где лежала записка, и только теперь обратила внимание, что солонка, которой записка была пришпилена к столу, опрокинулась, а соль высыпалась на стол.

– Ну, естественно! – воскликнула я. – Что и требовалось доказать.

В темном-темном городе, в темном-темном доме, на темной-темной улице жил-был человек, которому суждено было столкнуться с неизбежностью. Но это, конечно же, был не Лёвушка. Это была я.

Глава шестнадцатая,

в которой я начинаю смотреть на вещи под совершенно другим углом

Управляемый занос – это когда ты летишь

на полной скорости в кювет,

но вроде бы так и надо…

Наш старый дом снесли. Я узнала об этом от мамы, она сказала, что папа пришел домой расстроенный, трезвый и с трагическим выражением лица. Выяснилось, что вместе с домом пала и лавочка около пункта приема стеклотары, та самая, напротив первого подъезда.

– Это надо отметить, тьфу, помянуть, – строго заявил он и под шумок выцыганил у матери сотню на поминки лавочки.

– Мало вам парков понастроили, лавочку им жалко! – возмущалась мать. – Подумаешь, снесли. Зато всякая шваль не будет там собираться.

– Да, зато теперь она будет собираться в новой башне, около дороги, – заметила я.

Но на снесенный дом все-таки решила пойти посмотреть. Не каждый день с лица земли стирают всю твою жизнь, детство, юность и все такое прочее. Делать мне, в общем-то, было больше нечего. Три дня я просидела дома, вернее сказать, в квартире Владимира, пытаясь решить, что же мне все-таки следует предпринять дальше. Пыталась встретиться с ним в детском садике. Но Володя перестал водить туда Мусяку. Я отвечала на звонки коротко и сухо, никому не давая никаких пояснений. Я брала трубку только на тот случай, если позвонит Владимир, и не звонила никому сама, я просто не знала, что в такой ситуации вообще можно сказать. Сообщишь родителям, они потребуют, чтобы я бежала в милицию, писала бы какие-нибудь дикие заявления, затевала бы кровавую войну. Скажешь Верке – будет то же самое.

Я не знала, что делать, но одно понимала достаточно хорошо: воевать я точно не хочу. То и дело по телевизору передавали отчеты о громких семейных дрязгах. То известный актер украл ребенка у его собственной матери, то мать не дает ребенку видеться с отцом. То устраиваются режимы, решается с помощью суда, сколько часов и сколько раз в месяц родители могут видеться с ребенком. Ребенок в шоке, мама в шоке, папа в шоке, и все в конце концов несчастны. Все, что угодно, но только не так. Только не между мной и Владимиром. Что бы он ни пережил, я верила, что в конечном счете мы с ним сумеем договориться о мирном разрешении конфликта. Ради Мусяки. Я верила в это, хотя за три дня, которые я провела, скрываясь ото всех, моя вера и поубавилась, потому что от Владимира по-прежнему не было никаких вестей. И тут позвонила мама, и я решила все-таки пойти. Выйти по крайней мере на время. Чтобы не сойти с ума от этого дикого, дикого ожидания.

Странное ощущение – видеть, что дом, в котором ты родилась и выросла, исчез и больше не существует в этом мире. Удивительно, что меня при виде этого пустого места охватила не радость, а сожаление. Возникло непонятное ощущение: теперь у меня уж точно не осталось ничего своего. Все снесли, все разрушили. И как же мне дальше жить?

– Динка? – вдруг окликнул меня голос откуда-то издалека. Я обернулась и вдруг увидела Катерину. Она шла ко мне и улыбалась.