Читать книгу "Великий магистр революции - Яна Седова"

Государь никогда ни на кого не кричал, и, если он на кого-то и сердился, то человек, вызвавший его гнев, никак не мог об этом заключить из обращения с ним Государя. Как он говорил, «вовсе не нужно ежеминутно огрызаться на людей направо и налево». «Царь не сердился даже в тех случаях, когда имел бы право и, быть может, был обязан выказать свое недовольство», — говорит А. А. Мосолов. «Ни сам я гнева его никогда не видел, и от других о проявлениях его никогда не слышал», — говорит А. Н. Шварц. Нередко министры поражались, получив указ о своей отставке вечером того же дня, когда были приветливо приняты Государем. Это часто вызывало недоумение, но, очевидно, Государь хорошо знал этих лиц и стремился избежать скандала. В. Н. Коковцову, например, Государь написал: «Не чувство неприязни, а давно и глубоко осознанная мною государственная необходимость заставляет меня высказать вам, что мне нужно с вами расстаться. Делаю это в письменной форме потому, что, не волнуясь, как при разговоре, легче подыскать правильные выражения».

С. Д. Сазонов говорит о Николае II: «За семь почти лет моей совместной с ним работы мне приходилось поневоле говорить ему иногда вещи, которые были ему неприятны и шли наперекор установившимся его привычкам и взглядам. Тем не менее, за все это время он ни разу не выразил своего несогласия со мной в форме, обидной для моего самолюбия». Сазонов же пишет, как на его вопрос о причине такого незаслуженного иными доброго отношения Государь ему ответил: «Раздражительностью ничему не поможешь, да к тому же от меня резкое слово звучало бы обиднее, чем от кого-нибудь другого». Государь только один раз в жизни, как ему показалось, вышел из себя, в Екатеринбурге в 1918 г., из-за наглости тюремщиков. Он пишет в дневнике: «Это меня взорвало, и я резко высказал свое мнение комиссару», но мемуаристы говорят, что он сказал только: «До сих пор мы имели дело с порядочными людьми», а сами тюремщики вообще не заметили, что он что-то сказал!

Государь ни на кого не держал зла. Когда он вернулся после отречения в Царское Село, трое из прибывших с ним свитских — герцог Н. Н. Лейхтенбергский, С. А. Цабель и К. А. Нарышкин — «посыпались на перрон и стали быстро-быстро разбегаться в разные стороны, озираясь по сторонам, видимо, проникнутые чувством страха, что их узнают». Е. С. Кобылинский, рассказывая об этом следователю, заметил, что «сцена эта была весьма некрасивая»». Когда Государь спросил о них, ему доложили, что они «не приехали и не приедут». «Бог с ними», — вот все, что он ответил. Вскоре Государь попытался вызвать хотя бы Нарышкина. Нарышкин попросил 24 часа на размышление. «Ах так, тогда не надо», — сказал Государь. «Перенес он эту измену стойко, мужественно, видя в этом перст Божий, и никто не услышал от него ни слова упрека и осуждения», — говорит А. А. Волков.

Официальная историческая наука утверждает, что Николай II никого, кроме своей семьи, не любил. На самом деле Государь всегда был очень внимателен к окружающим его людям. Как-то адмирал К. Д. Нилов решил застрелиться. Догадавшись об этом, Государь пришел в его каюту, отобрал у него револьвер, Нилова отговорил, а револьвер на всякий случай унес с собой. «Бедного Нилова не пустили со мною», — записал Государь после отречения и отъезда из Ставки. А несколькими строками раньше, под той же датой, написано: «Дома прощался с офицерами и казаками конвоя и Сводного полка — сердце у меня чуть не разорвалось!» Когда в 1911 г. министр иностранных дел С. Д. Сазонов тяжело заболел и попытался подать в отставку, Государь, как пишет Сазонов, «отказался принять мою отставку и в выражениях, в которых сквозила его редкая душевная доброта, велел передать мне, чтобы я заботился только о своем здоровье, а делами министерства будет заниматься он сам с Нератовым, вплоть до моего выздоровления» (Нератов — товарищ министра иностранных дел). Посылая министра финансов В. Н. Коковцова в Париж для заключения займа, что было делом довольно-таки тяжелым, Государь сказал: «Если будет уж очень плохо, то просто телеграфируйте прямо мне и будьте уверены, что за все я буду вам сердечно благодарен, т. к. хорошо понимаю, что не на праздник и не на увеселительную прогулку Вы едете».

Доброта и внимательность Государя привлекали на его сторону всех, кто дал себе труд присмотреться к нему. В. К. Олленгрэн, который очень редко его видел, если верить Сургучеву, однажды целых два часа проторчал в темноте под окнами царского поезда, дожидаясь Государя, и, кстати, он его дождался. А. Ф. Керенский, после февральской революции ставший министром юстиции Временного правительства, говорил, что никак не может подобрать коменданта для охраны Царской Семьи: «Беда мне с этим Николаем II, он всех очаровывает, Коровиченко прямо-таки в него влюбился. Пришлось убрать». Впрочем, и сам Керенский, годами ждавший свержения монархии, после знакомства с Николаем II стал ему помогать. «Я уходил от него взволнованный и возбужденный, — пишет Керенский. — Николай, с его ясными голубыми глазами, прекрасными манерами и благородной внешностью, представлял для меня загадку». Пытался по мере сил помочь ему и его тюремщик B.C. Панкратов, который до революции 14 лет просидел в Шлиссельбургской крепости, а потом еще 12 лет жил в ссылке. А Е. С. Боткин и вовсе был в Императора решительно влюблен, да так, что после революции бросил семью и уехал за Государем в Екатеринбург. «А как же Ваши дети?» — спросила его Императрица. Боткин ответил, что на первом месте для него всегда были интересы Их Величеств. Дочь Боткина пишет: «Я помню, как мой отец рассказывал о жизни в Могилеве во время войны, когда в отсутствие Ее Величества Государь, сам разливая вечерний чай, спрашивал, указывая на сахар: «Можно пальцами?» А для моего отца это было действительно счастьем получить кусочек сахара, тронутый Его Величеством». П. А. Жильяру советская власть категорически велела уехать из Екатеринбурга, куда он приехал вслед за Царской Семьей; он мог бы со спокойной совестью вернуться в Швейцарию и не вмешиваться в русские дела, а он вместо этого две недели вел переговоры с местным Советом о пропуске его в Ипатьевский дом, где поместили Царскую Семью, пока его не отправили в Тюмень.

По фотографиям и портретам Николая II, которых сохранилось огромное множество, нетрудно составить понятие о его внешности. Его голубые глаза обладают таким выражением, как будто он заранее знает, чем все закончится. Т. Е. Боткина говорит о своей первой встрече с Государем: «От одного взгляда его чудных синих глаз я чуть не расплакалась».

Он любил физическую работу, долгие прогулки и спорт. «Государь занимался почти всеми видами спорта, — пишет А. А. Вырубова. — Особенно он любил верховую езду и стрельбу (в цель)». «Царь вообще был очень крепко сложен, — пишет А. А. Мосолов, — вне своего кабинета он редко когда садился; я никогда не видел, чтобы он к чему-нибудь прислонялся; выдержка его была замечательна». «Государь обладал большой физической силой, — пишет Г. И. Шавельский. — Когда он сжимал руку, я иногда чуть удерживался, чтобы не вскрикнуть от боли». Шавельский говорит: «Государь обладал удивительным здоровьем, огромной физической выносливостью, закаленностью и силой. Он любил много и быстро ходить. Лица свиты с большим трудом поспевали за ним, а старшие были не в силах сопровождать его. Государь не боялся простуды и никогда не кутался в теплую одежду. Я несколько раз видел его зимою при большой стуже прогуливавшимся в одной рубашке, спокойно выстаивавшим с открытой головой молебствие на морозе и т. п.