Читать книгу "Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной - Ольга Арефьева"

— Не бойтесь, в неволе я не размножаюсь, — сказала Ола про себя и перестала есть в этом доме.

Красивая мать копалась в ее вещах, подслушивала телефонные разговоры, входила в комнату без стука, крала у молодых деньги и вскрывала письма. Любимый Рюрик приходил поздно ночью пьяным, с героиновыми глазами и открывал дверь пинком сапога. Он был груб и нетерпелив в постели, а потом громко рассказывал друзьям, что она не кончает. Мать делала метки на туалетной бумаге, чтобы устроить скандал, если кто-то спутает рулон. Порошок для чистки сантехники тратился с такой скоростью, будто кто-то его ел, а в бутылочках с шампунями почему-то оказывалась лишь мыльная вода. Жизнь встала на месте под чужим сверлящим взглядом. Она не знала, куда деваться в квартире, полной подозрений и ненависти, со своими рукописными тетрадками с песнями, письмами от родителей, уродливо вскрытыми якобы на почте, своими сумками с трусиками и ненадеваемыми платьями, оскверненными прикосновениями чужих грабительских рук.

Не умея за себя постоять, она могла только молчать и не решалась даже плакать. Волосы у нее начали ломаться и выпадать горстями, а голос ослаб так, что стало трудно не только петь, но и говорить. Мать, слащаво улыбаясь при чужих, наедине оскорбляла ее выражениями, которые Ола в жизни не слышала, чтобы люди говорили друг другу. Она ругалась немытыми словами, было ощущение, что и рот у нее в грязи. Однажды мать, разозленная ее молчанием, бросилась на нее с большим кухонным ножом.

Красное на белом

«Лучше запинаться за собственную смерть, чем за чужую», — подумала Ола, а тело поняло по-своему. На следующий день у нее поднялась температура, кожа покрылась красной сыпью. За три дня с температурой сорок сыпь распространилась по всему телу и начала сливаться в одно целое. Красное на белом перешло в остатки белого на красном. Тело сникло, оно больше не хотело служить сосудом для души. Кожа стала походить на шкуру леопарда, сыпь добралась до шеи, белым оставалось только лицо. Стоило задеть бедром за какой-нибудь угол, как на этом месте вздувался водяной волдырь, который не болел, но больше и не заживал.

В больнице, куда ее, иногороднюю, знакомые устроили больше неправдами, чем правдами, она проводила дни, рассматривая в морской бинокль насекомых на потолке. Однажды она перевернула бинокль, посмотрела на свои руки и увидела, какие они старые и веснушчатые. Бремя пережитого читалось в узоре вен под полупрозрачной кожей, линия жизни обрывалась сегодняшним днем. Через бинокль все ощущения приходили с едва заметным опозданием, которое всё нарастало. Это походило на анестезию. Мир снаружи стремительно удалялся, становился мельче, не теряя разборчивости. Жизнь сквозь толстое время выглядела копошением букашек.

Ей три раза меняли кровь и тысячу раз втыкали иглы в вены. Она перестала бояться шприцев и играла со своей кровью как невинное дитя, не знающее что такое смерть. Студенты-медики изучали по ней свой учебник и простодушно сообщали, что с таким диагнозом не живут дольше месяца. Через месяц ее всё же выписали. Рюрик снял для них отдельную комнату, чтобы рядом не было матери, но приходил то пьяный вдрызг, то совсем без зрачков от героина.

Я убью тебя

Вечером Ола приехала с концерта и ударилась о воздух. В комнате было слишком густо. Он сидел спиной, по которой стекал свет лампы, его мысли чернели в углу.

— Ты слишком красиво поешь! Ты поешь для чужих, а не для меня!

— Раз я не собственность, то и песни свободны, — ответила она взглядом, прошедшим мимо его ноги.

— Тогда я убью тебя.

— За что?

— За то, что я люблю тебя.

— Я люблю тебя и поэтому убью? Меня создал Бог, родили мама с папой. Кто ты такой, чтобы решать за мою смерть?

Она не замечала, что давно говорит вслух, хотя смотрит на лицо стены, а не Рюрика.

— Если наши мысли — то, чего нет, то вещи — то, что есть. Я убью тебя в реальности, а в мыслях ты будешь жить как хочешь. Так и проверим, кто прав. В мыслях права будешь ты, но в действиях — я.

— И кого же ты убьешь следующим?

Он ушел на пять минут, но исчез до утра.

Кровь

Было уже раннее утро. Она всю ночь ждала, когда он придет, наконец он явился, выбив дверь. Он был пьян, зрачки были иголочными от опиума.

— Все твои песни — дерьмо! Все твои песни я написал! — орал он.

— Что же ты такое дерьмо-то написал?

Ола включила чайник, достала тарелку и положила в нее кусок ужина.

Рюрик выхватил опасную бритву и перерезал телефонный шнур. Потом он вытащил кассету с песнями Олы, закурил в комнате и включил их на предельной громкости. Перекрикивая магнитофон, он кричал: ты всегда поешь о смерти, но ты врешь! Если бы ты пела правду, ты должна была бы быть уже мертвой! Я помогу тебе стать настоящей — и твои песни перестанут быть подделкой! С этими словами он бросился с бритвой к Оле, но почему-то начал резать собственные руки и залил кровью стол.

— Не капай кровью мне в еду, — тихо сказала Ола и поняла, что он совершенно невменяем.

Капли быстро сворачивались в подобия красных монеток. Она отдирала их и держала на ладони. Он заснул на белых простынях в одежде и сапогах, в обнимку с бритвой.

Она вышла через стену и больше не вернулась.

Из жизни мертвых

Жила-была мертвая девушка…

Вгущь

Ефросинья карабкалась вверх по неподатливому времени, как по винтовой лестнице.

На повороте она потеряла руку, на еще одном живот стал прозрачным и стали видны разноцветные внутренности. Скоро она уже поднималась по воздуху, опираясь на него мыслью и дыханием. У нее уже не было ног, наполовину растаяло всё остальное.

— Что ты здесь делаешь? — резкий вопрос вывел вдруг ее из задумчивости.

Она увидела, что находится в каком-то месте. Красивый и смутно знакомый молодой человек в зеленых листьях вовсю ругал ее: «Ты же обещала, что сюда не придешь раньше времени, ты же расписку писала!» Она бормотала: «Тимьян, ведь я не знала, я ведь ничего не помню, я всё-всё забыла!» — но он продолжал упрекать, впрочем, добрым голосом. «Хочешь, я тебе твою расписку покажу?» — внезапно предложил он и повел ее по неширокой дорожке, в одном месте прерываемой большой лужей.

Они прижались к дощатому забору, пропуская встречных, несущих какие-то дрова и сухие ветки из леса, обогнули по краешку лужу, а затем свернули во двор за деревянные ворота. Прямо перед ними стоял вздыбленный конь в виде памятника на постаменте. Ефросинья отшатнулась, поняв, что конь живой, и на ногах, нависших очень близко перед носом, топорщится черная, влажная и всклокоченная шерсть.