Читать книгу "Приключения женственности - Ольга Новикова"

Конечно, милиция появлялась не всегда. Директором общежития долгое время был влиятельный московский осетин, и его сородичи пользовались высотным зданием как гостиницей. А стражи порядка, как в форме, так и без оной, не обращали внимания даже на кровопролитные драки, с помощью которых кабардинцы и осетины выясняли, кто из них у кого чистил сапоги в баснословные времена.

К счастью, Женя и Саша не забыли свои документы и быстро миновали будку вахтера. Подошел лифт с остановками на нечетных этажах. Обоим не хотелось расставаться, но от робости, от смущения они молчали, и когда дверцы уже двинулись навстречу друг другу, Женя заскочила в кабину и поехала на свой тринадцатый.

Оставшись один, Саша решил пройтись — ходьба всегда помогала убедить себя, что все не так уж и плохо. Сбежав с крыльца, по привычке отыскал свое окно на десятом этаже — даже на самой маленькой открытке с университетской высоткой он мог вычислить свою комнату, — и увидел, что там горит свет. Витя вроде бы уехал к родителям. Кто же это? Легкое раздражение притянуло к себе сначала неприятности этого дня, потом разбудило неудачи всей жизни, и дверь своей кельи Саша открывал уже злясь и проклиная всех и вся.

— Это кто-о? — весело спросил незнакомец, в котором Саша узнал грузина из ресторана.

— Саш, ты извини, мы скоро уйдем, — звякнув стаканами, промямлил Борода.

— Как — уйдем?! Да мы только начали! Меня зовут Гиви, — церемонно поклонился нахал. — Сашок, организуй девочек!

Сразу стало ясно, кто тут всем заправляет.

— Убирайтесь! — только и смог просипеть Саша.

3. МАЙСКИЕ ПРАЗДНИКИ

Майские праздники были отмечены очередной антиалкогольной кампанией. После двадцати трех ноль-ноль в комнаты вваливались комсомольские активисты, бойцы так называемых оперотрядов и, пьянея от неограниченной власти, шарили по шкафам, перерывали постели, обыскивали душевые и туалеты, вытаскивая запрещенные бутылки и непрописанных лиц обоего пола.

Конечно, были в общежитии и пьянчужки, и настоящие алкоголики. Иные москвичи приезжали и поразвлечься.

«Что нужно, чтобы в высотном здании открыть публичный дом?» — спросили у университетского ректора. «Десять рублей», — ответил он. «Почему так мало?» — «На вывеску».

Была и в этом анекдоте доля правды, но профессиональные нарушители редко становились жертвами запланированного мероприятия. Попадались в основном любители: засиделись на дне рождения, приехали к приятелю готовиться к зачету — дома ночью негде заниматься… А поскольку у добровольной дружины была разнарядка, то в причинах никто не разбирался. Человечность могла привести к сокращению улова, поэтому корректно узнавали фамилию, факультет, курс и направляли списки в соответствующий деканат. Там уж все зависело от местных властей.

Вот в это время и пришла из милиции бумага на Сашу.

— Ну что, тебя уже притягивали к Иисусу? — осведомилась Светлана, когда они все той же рассеянной группой далеко за полночь двигались по Воробьевскому шоссе.

— Да нет, большой синедрион никак собраться не может.

— Кафедра-то тебя защитит? — обманутая Сашиным показным спокойствием, на всякий случай спросила Женя.

Он пожал плечами. Легкая ирония, с которой было принято не только говорить, но и думать о житейских неурядицах, беззаботность, насмешка над вполне реальными проблемами, с разной степенью серьезности стоявшими перед каждым из их компании, постепенно делали встречи необязательными, а потом и вовсе бессмысленными.

Осенью Саше намекнули, что лучше уйти из аспирантуры по собственному желанию, иначе… Механизм обсуждения-осуждения был отработан. Один студент написал жене, отдыхавшей в Ялте, о постыдном процессе Гинзбурга и Галанскова. Письмо пришло, когда жена уже уехала. Бдительная квартирная хозяйка прочитала его и передала куда следует, оттуда было велено автора осудить и исключить. Собрали группу, в которой учился посмевший иметь свое суждение, и буквально каждому приказали выступить, а кто, мол, отмолчится, не произнесет при всех принципиальную оценку идеологического преступления — университет не окончит.

Сашин руководитель хладнокровно дал его ситуации научное определение: «Вы попали в колесо бюрократической машины». И все. Саша написал заявление.

— Знаешь, я даже рад, — признался он Никите, с которым встретился на площади Свердлова, чтобы отметить «окончание» аспирантуры. — Мне у Сеньки все равно бы не защититься. Целое лето промучился и понял: я не барышня, не могу думать только о том, чтобы ему понравиться. А других писаний он не понимает, не любит «отсебятины».

— Ты — и не смог? — ревниво усмехнулся Никита. — Да сочинил бы пародию на диссертацию — и дело в шляпе. А теперь что будет?

— Теперь мы поедем к Алине — она завтра присягает Гименею. — Саша направился к метро.

— Вот это новость… — изумился Никита, не замечавший ничьих романов, поскольку обдумывал свой ни на что не похожий роман о синем Петербурге, философских диспутах начала века, странных любовных отношениях. — Может, еще кто-нибудь из наших сочетался законным браком?

— Да нет, все остальные пока только невесты и женихи.

Один Саша и знал все о каждом из их компании. Изредка возникал даже Борода — звонил, жаловался на жизнь.

До «Динамо» разговаривать было невозможно — шум поезда заглушал не только слова, но и путал мысли. Оставалось глазеть. Сашу обрадовало сходство его хризантем с белым дрожащим пуделем на руках у молодой дамы в белой мохнатой шляпе. Он посмотрел на ее соседку и отметил удачное сочетание теплого серого и ярко-сиреневого. Девушка надменно повела головой и вдруг чуть улыбнулась, наверное, увидела знакомого, непонятно, кого — ее глаза скрывались за большими дымчатыми очками. И только когда девушка весело поздоровалась, Саша признал Инну Аверину.

— Дыша духами и туманами, — скрыл он за цитатой свою растерянность.

— Выделяешься, — одобрил Никита.

В этом странном комплименте не было и тени иронии. Самым презренным считалась незаметность, серость. Конечно, иногда ошибались в оценках — ведь затопляют же в нашей стране целые пространства, не замечая, что в их недрах есть драгоценные залежи.

— Твой папаша имел бледный вид на толковище в Союзе, — скользя безразличным взглядом по вагону, заметил Никита. — Либо клеймить — либо защищать. А он принялся мямлить, что Рахатов, мол, написал много хороших стихов о Москве, но зачем же он борется за Солженицына, который в своих выступлениях плохо о Москве отзывался. При чем тут Москва?

Никита рассуждал немного свысока, но не агрессивно. Его-то отец не оплошал: Борисов-старший еще раньше отказался приветствовать высылку Солженицына, и поэтому обсуждать Рахатова его даже не приглашали.

— А, это его дела. Дочь за отца не отвечает. — Инна говорила об отце как о совсем постороннем человеке. — Ты лучше расскажи-ка о своих подвигах в Коктебеле. — Она перевела разговор на другую тему вовсе не от неловкости. Это был ответный ход, предусмотренный неписаными правилами поведения в их круге.