Читать книгу "Сочини что-нибудь - Чак Паланик"

Она окликает меня:

– Кто вы?

А мне всего лишь хочется поскорее в кровать. Мячик теперь, по ходу, в долгу передо мной. Так пусть мистер Хэмиш сделает меня теннисным жуликом номер один в мире.

Экспедиция[41]

Чтобы познать добродетель, надо столкнуться со злом.

Маркиз де Сад

Даже те, кто в Гамбурге первый раз, отметят любопытную особенность Германштрассе: одна часть этой улицы с обоих концов перекрыта. Да не просто одинарным заграждением, а двурядными деревянными заборами высотой в четыре метра. Причем внутренний ряд заграждения отстоит от внешнего метров на шесть. Движение транспорта здесь ограничено. В пружинные двери, которые, сто́ит их отпустить, тут же захлопываются, вход разрешен только мужчинам. Более того, двери внутренние отстоят от дверей внешних так, что с улицы не заглянешь в закрытую часть, а из нее не увидишь открытую. Мужчины здесь упомянуты не случайно: женщин отговаривают, не давая пройти; лишь мужчин побуждают нарушить барьер.

В результате у стен собирается толпа разъяренных, закипающих гневом дам. Потупив очи долу, ссутулившись, стоят они порознь друг от друга, прекрасно сознавая, что к ним относятся с жалостью. По-немецки их называют «Schandwartfreierweiber», что в примерном переводе означает «женщины, с позором ожидающие своих мужчин».

Между стенами же располагается квартал порока, где ждут мужчин проститутки. Многие из них удивительно красивы и прохожих окликают словами: «Hast ein frage?» или: «Haben sie ein fragen?»[42]. Двери же и стены призваны оградить район от глаз невинных и предосудительных, точнее благочестивых, дам. Принято считать, что присутствие женщин, не торгующих телом, пристыдит занятых этим промыслом, тогда как всякий достоин равного уважения, не правда ли? А женщины, у которых ничего иного-то и не осталось в жизни, наверное, даже больше остальных.

Правила тут действуют неформальные. Ни один закон не воспрещает благочестивым дамам войти в запретные двери; однако же обычай предписывает местным детям – сыновьям проституток – наполнять презервативы мочой. Предписывает именно мальчикам – исключительно в силу физиологических особенностей. Получившиеся пузыри – теплые, пахучие, непрочные, будь они хоть из бараньей кишки или резины – дети выкладывают рядками в местах, где солнце припекает особенно жарко. Содержимое бродит, достигая выдающейся кондиции мерзости, и мальчики используют этакие бомбы-вонючки, дабы отгонять не в меру любопытных, вуайеристов или – конечно же – нетерпеливых дам, пускающихся на поиски супруга или кавалера, случись тому задержаться в квартале порока. Впрочем, куда любопытней тот факт, что честь падших матерей берутся отстаивать именно мальчики-бастарды.

Знание об этих бомбочках, таких хрупких и зловонных, а также о детях, рвущихся метать эти бомбочки на головы «Schandwartfreierweiber», удерживает дам снаружи, пока мужчины – иностранные туристы, жители пригорода и окрестных сел – настаивают, мол: «Я одним глазком гляну» или: «Зайду ненадолго, дорогая, что тут такого?» – а после пропадают на час или два.

В каждом городе есть подобный барьер – материальный или же нет, – призванный сохранить честь падших и чувства благочестивых. В Амстердаме это Де-Валлен, в Мадриде – Калле-Монтера возле Гран-Виа. Именно в такой квартал у себя в городе Феликс М*** наведывался куда чаще, чем отваживался признаться даже себе самому. Особенно себе самому. Особенно после того, как больше двух десятков лет назад в одном из таких прибежищ порока пропал отец Феликса М***. И совсем уж особенно потому, что теперь у самого Феликса М*** имелся сын десяти годов от роду.

С рождением сына Феликс М*** рассчитывал остепениться, забыть дурную привычку: оставить бесконечные походы окольными путями в глубины непотребства, невидимые и безвестные для большинства. О них не говорят, и их не существует. Ни в одной газете вы не встретите упоминаний о них, нигде не увидите записей. Их попросту нет. Возможно, в том и заключается их величайшая привлекательность: попадая туда, человек исчезает.

Отговорки Феликса М***, будто бы его срочно вызвали ночью на работу – когда он оставлял супружеское ложе, – едва ли можно назвать обманом. Супруга едва ли замечала, как он в темноте одевается и целует ее на прощание. Жена Феликса М*** – особа, в своих кругах уважаемая – была умна и обворожительна. В отличие от большинства женщин, красоту она скорее являла раздетая, нежели одетая, ибо тело ее сохранило пропорции юности, а солнце не усыпало ее кожу веснушками; долгое время – несколько лет по меньшей мере – этого было достаточно.

Сегодня – как и всегда, когда Феликс М*** отлучался из дома, – ему предстоял недолгий путь из мира обыденного в мир несуществующий. Так, легкая прогулка. Казалось, ночной город летит навстречу – как летит поезд на скорости пятьдесят миль в час. Феликс М*** будто летел вперед со сверхчеловеческой быстротой. Несся беззаботно вперед.

Довольно скоро он, попав в злачное место, уже проталкивался сквозь толпу горожан, которых не существовало при ярком свете дня в среде современного общества. Превратности судьбы и история приговорили к подобному существованию эти покалеченные умы и изувеченные тела, а Феликс М*** – подобно Крафт-Эбингу[43]до него – выискивал их, наблюдал, систематизируя обстоятельства, погрузившие столь плотно и безвозвратно этих людей на дно. Составлял этакий компендиум человеческих неудач. Рисовал изнанку мерзкого сообщества, что лишило Феликса М*** родного батюшки. Он вооружился тетрадью и ручкой, орудиями непримечательными, для записи самых пикантных моментов подслушанных историй. В иных случаях за плевую сумму удавалось разжиться внушительными порциями адски черного пива, которое развязывало языки даже самым неразговорчивым из наблюдателей.

Как инженеры исследуют ковкость металлов, так Феликс М*** пытался определить переломную точку в себе и в других. Опрашивал людей, надеясь собрать достаточно историй, в конце которых персонажи оказываются на мусорной куче.

В той же манере, что и Дарвин, и Одюбон[44], он на время переселялся в глушь, в эту непригодную для жилья среду обитания, сырые таверны, приспособленные для хмельных возлияний и курения опиума, общался с теми, кто культивировал саморазрушение. В тусклом свете стены заведений поблескивали мерцающей мозаикой гнустрых тараканов. По полу сновали невидимые глазу мохнатые паразиты диморфного сорта, наглушаясь временами на туфли Феликса М***.

Присев за столик, он раскрывал тетрадь на пустой странице, готовый пожать урожай чужих невзгод. Не находя идеального слова, Феликс М*** сам его сочинял. Слова он придумывал, будто создавая инструменты для совершенно новых задач. Звуки в местном окружении не походили на те, что можно услышать в привычном мире, и потому требовалось нечто за пределами стандартного языка, связующего всякого человека с прошлым и опускающего каждое новое приключение до уровня обычной вариации известного опыта.