Читать книгу "Вдоль фронта - Джон Рид"

Всю вторую половину дня мы ползли по выжженной солнцем земле. Тихий, горячий воздух был тяжел, будто от дыханья бесчисленных поколений смерти. Сонная пелена смягчала вдали очертания. Жидкие посевы хлебов, разбросанные клочки земли, засаженные дынями, пыльные ивы вокруг деревенских колодцев, – вот и вся растительность. Изредка попадалось сельское гумно, на котором медлительные волы таскали по желтому хлебу тяжелые сани, полные смеющейся, галдящей молодежи. А однажды поле нашего зрения пересек колыхавшийся караван тяжело переступавших верблюдов, привязанных один к другому, с горбов которых свешивались громадные запыленные тюки; трое правивших мальчишек забавлялись с ними. На мили и мили ни одного живого существа и даже никакого следа человеческой жизни, за исключением развалин старых городов, покинутых с тех пор, как поредевшее население ушло в недалекую отсюда Малую Азию.

Однако эта область всегда была так же пуста и безлюдна, как и теперь; даже в могущественнейшие годы Византийской империи считалось разумной политикой сохранять бесплодную пустыню между столицей и селениями беспокойных варваров.

Теперь мы проезжали мимо воинских эшелонов. Английские подводные лодки парализовали в Мраморном море водный транспорт на Галлиполи, так что солдаты переезжали теперь по железной дороге до Бургас-Кале, а затем маршировали до Булаира. В двери вагона высовывались темные, простые лица. Оттуда до нас беспрерывно доносилось гнусавое пение дрожащих голосов под аккомпанемент резких звуков труб и барабанов. Другой вагон был полон арабами из пустыни на восток от Алеппо, одетых в просторные серые и коричневые бурнусы; их сухощавые суровые лица с дикими глазами стали еще напряженней от окружающей их гнетущей тесноты.

В Чаталдже лихорадочная деятельность. Маленькие поезда узкоколейной железной дороги, груженные орудиями и стальными бронями для траншей; груды инструментов, разбросанные вдоль складок холмов, и голые темные откосы, кишащие массой крошечных фигурок, работавших над постройкой траншей, на случай предполагаемого болгарского вторжения…

Солнце село за нашей спиной, согрев на мгновенье золотистым оттенком необозримые пустынные пространства. Внезапно спустилась ночь, безлунная ночь, осыпанная звездами. Мы двигались все медленней и медленней, бесконечно ожидая на разъездах, пока мимо нас не пронесется с визгом и пением воинский поезд…

К полночи я заснул и проснулся через несколько часов от того, что один из немцев тряс меня.

– Константинополь, – сказал он.

Я заметил темные очертания гигантской стены, когда мы с ревом проносились через неровную брешь. Направо внезапно скрылись полуразрушенные зубцы византийского мола, открывая море, обрамленное рябью волн у железнодорожной пристани. По другую сторону тянулись ряды высоких некрашеных деревянных домов, дряхло льнувших друг к другу над темными пастями узких улиц и громоздившихся хаотическими массами беспорядочных крыш по поднимающемуся холму старого города. Над всем этим внезапно возникли при свете звезд величественный купол грандиозной мечети, минареты, протянувшиеся к небу подобно громадным копьям, разбросанные массы деревьев на мысе Серай, с проблесками отвесной черной стены, некогда защищавшей расположенный на горе греческий акрополь, смутные формы киосков, ряд заостренных печных труб императорских кухонь и широкая плоская крыша дворца Старого Серай – Истамбул, жемчужины мира.

Константинополь при немцах

Ровно в четыре часа утра до турецкому времени (или три минуты десятого по-европейски), в день чихар-шенби игирми утч, месяца Темуз, года хегира бин утч отуз утч, я проснулся от невероятного рева, сплетавшегося из тысячи самых разнообразных шумов: неясного шарканья миллионов туфель по камням, криков, то пронзительных, то сиплых возгласов уличных разносчиков, гнусавых вогоцей муэдзина, почему-то призывавшего к молитве в этот необычный час, завывания собак, крика ослов и бормотанья зубрящих коран во дворах мечетей учеников.

Со своего балкона я смотрел на крыши высоких греческих зданий, робко прижавшихся к крутым окраинам Пера и переходящих в темную пену бесчисленных турецких домиков, сбегающих по долине Кассим-Паши, теснящихся вокруг чистенькой белой мечети и двух стройных минаретов, мелькающих среди волн пустой зелени. Эти домики – сплошь деревянные, лишь изредка их покрывает старая красная черепичная крыша; выцветшее дерево некрашеных стен отливает тусклым фиолетовым цветом; они столпились там, где их бросил каприз строителя, нанизанные на целый лабиринт узких извилистых улочек, испещренные маленькими окошечками, позлащенными запутавшимися в них солнечными лучами. За долиной они карабкаются вверх по холму, громоздясь под всевозможными углами, – точно куча детских кубиков, – с горящими на солнце стеклами. На севере четко рисуется сверкающая белизной мечеть Пиале-Паши с ее минаретом, стремящимся ввысь из самого купола, – недаром ее строитель, великий Капитан-Паша, сломивший морское господство Венеции в XVI столетии, построил этот минарет так, чтобы он походил на мачту корабля. По этой самой долине Магомет-Завоеватель протащил свои корабли, переправив их через высокий кряж, на котором теперь стоит Пера, и пустил их затем в Золотой Рог. Направо виднеется обтрепанная греческая церковь св. Димитрия; вдоль по хребту над долиной Кассим-Паши тянется темная линия кипарисов, окаймляющая пустынное поле Ок-Майдана, белые камни которого хранят памятные выстрелы великих султанов – мастеров по стрельбе из лука; высоты Хаскиой с темными деревянными домами, почти черными от дождей и непогоды, где в тревожные дни находили убежище армянские денежные магнаты и где теперь, в невероятной грязи, живут евреи; дальше к северу, за мощными скатами оголенного холма, видно безлесное, тесно усеянное могилами еврейское кладбище, мрачное, как разрушенный город.

На западе расстилается Золотой Рог, загибаясь и суживаясь к востоку. Он кажется листом расплавленной меди, на котором черной краской выгравированы яхта султана и яхта египетского хедива – с синими сфинксами, нарисованными на носу; пароход «Генерал», служащий отелем германским офицерам; разоруженные второразрядные крейсера – гордость турецкого флота; маленький крейсер «Гамидие», кишащий крошечными точками – немецкими матросами в фесках; и, наконец, бесчисленные стаи носящихся взад и вперед каиков, похожих на водяных жуков.

Солнце заливает потоками весь Стамбул, начиная со сгрудившихся в кучу домишек на сваях, переходя на запутанные узоры маленьких переплетающихся крыш, за которыми трудно следить самому зоркому глазу, и сияя на зубчатом гребне, вздымающемся, как музыкальная мелодия, над его семью холмами, там, где купола великих мечетей сверкают в синем небе, посылая ввысь свои копьеподобные минареты.

Я мог видеть конец внутреннего моста, упирающегося в Стамбул, и уголок торгового порта с его мешаниной судов, захваченных в начале войны. За мостом находится Фанар, где патриарх, который все еще подписывается как «епископ Нового Рима», живет в своем дворце, бывшем в течение столетий могучим источником жизни и смерти для миллионов «руммилети», – Фанар, убежище императорских семей после падения Византии, родина купцов, денежных магнатов, удивлявших Европу Ренессанса своим богатством и дурным вкусом, – Фанар, бывший в течение пятисот лет средоточием греческой расы во времена турецкого владычества. Дальше – Балата – Палациум римлян – и Айван-Серай, сумрачным силуэтом рисуются широко раскинутые развалины византийских дворцов, где стены Эммануила Комнена выступают из воды и теряются в городе. А там Эюб – священное селенье мертвецов и могил, расположенных вокруг ослепительно белой мечети, в которую не смеет войти ни один христианин, и бесконечная темная масса кипарисов святейшего из всех кладбищ, взбирающаяся по крутому холму.