Читать книгу "Гномы к нам на помощь не придут - Сара Шило"

После того как папа умер, мама больше никогда о нем не упоминала. Я все время ждал, что она хоть что-нибудь про него скажет, но она молчала. Даже в дни его памяти и то ухитрялась о нем ничего не сказать. Говорила только о том, кому что надо сделать и кто будет сидеть с близнецами, пока мы будем на кладбище. И никогда по нему не плакала. По маме своей, которая умерла, когда они еще жили в Марокко, плакала часто. А вот по папе — никогда. Я же думал о нем постоянно, и иногда, когда мамы в спальне не было, входил туда и ложился на папину сторону кровати. Он всегда спал на левой стороне. Я перегибал подушку надвое, как обычно делал он, клал на нее голову и старался как можно сильнее вытянуть ноги. Мне хотелось, чтобы они, как и папины, тоже достали до края кровати. Наш папа был высоким, выше всех своих братьев и остальных родственников, и каждый раз, как я видел, что мои ноги немного удлинились, я радовался. Но даже сейчас, когда во мне уже метр шестьдесят восемь, мои ноги все равно короче, чем его. Когда я их вытягиваю, мне кажется, что его ступни выглядывают из-под моих.

Иногда мама говорила со мной лежа с закрытыми глазами. Однажды, не открывая глаз, говорит:

— Коби, дитятко мое, разбуди, пожалуйста, Эти. Пусть теперь она мне тут поможет, а ты пока приляг и поспи. Тебе ведь утром в школу. Как же ты будешь учиться?

Я сходил в комнату к Эти, а потом вернулся и сказал, что она спит как убитая и я не смог ее разбудить.

Когда я смотрел, как мама кормит близнецов, меня постоянно мучил страх, что молоко у нее в груди кончится и что в следующий раз ей будет нечем кормить. Чтобы молоко у нее не пропало, я поил ее кофе с молоком.

Когда я стоял на кухне и кипятил молоко, я любил закрывать глаза и склоняться над кастрюлькой. От молочного пара кожа у меня на лице становилась нежной, как у младенца. Когда я слышал, что молоко закипает, я открывал глаза, выключал огонь, разливал молоко по чашкам, клал в каждую пол-ложечки растворимого кофе и две ложечки сахара, вынимал из верхнего шкафа пакет с миндальными орешками, брал из него три или четыре орешка и нес все это в спальню. Миндальные орешки принесла нам Рики. Она велела мне их спрятать и давать только маме. Сказала: «Это для того, чтобы молоко не было водянистым. Чтобы оно было белое-белое».

Мы сидели с мамой в кровати, пили кофе и смотрели на малышей. Когда они спали, мы не могли оторвать от них глаз. Нам хотелось смотреть на них вечно.

До рождения близнецов мама говорила очень громко, а часто даже кричала, но, когда вернулась после родов из больницы, стала говорить гораздо тише. Боялась разбудить близнецов. Мне нравилось, что у нас в доме стало тихо.

Покормив близнецов грудью, мама укладывала их головки себе на плечи и хлопала им по спинкам, чтобы они срыгнули, и как раз сегодня мне приснился про это сон. Мне снилось, что мама прижимает к плечу ребенка, и этот ребенок я. Как же я мог об этом забыть? Впрочем, с этими снами — с ними всегда так. Когда ты изо всех сил пытаешься их запомнить, они забываются, а когда ты напрочь их забываешь, они вдруг берут да и всплывают у тебя в памяти. Я гугукал, а мама хлопала меня по спинке и по попке, чтобы я срыгнул, и вдруг приподняла меня повыше, взглянула на мои штаны, увидела, что у меня там набухло, и стала хлопать еще сильнее. Снова по спинке, и снова по попке, опять по спинке, и опять по попке. Все сильнее, сильнее, сильнее и сильнее… И вдруг я взял да и кончил. А она говорит: «На здоровье, сынок!» Почему я позволил ей хлопать себя по спине? И почему не почувствовал, что кончил?

Господи, опять начинается эта боль в спине! Как будто мне вогнали в нее шуруп. Причем на этот раз не так, как всегда: без карандаша и без дрели. Просто взяли молоток и с силой вбили мне его в спину.

Я пытаюсь не сдаваться. Расправляю простыню на кровати, надеваю пиджак и, держась за стену, направляюсь по коридору к выходу. По пути я прохожу мимо комнаты Ошри и Хаима и слышу, как они меня зовут, но не откликаюсь и ковыляю дальше. Тогда они выходят из комнаты и бегут за мной. Я дохожу до выхода и сажусь, чтобы обуться, но из-за спины у меня ничего не получается. Ошри и Хаим моментально все понимают, хватают каждый по ботинку, надевают мне их на ноги, склоняются над ними так низко, что почти утыкаются в них носами, и начинают завязывать мне шнурки. Это занимает у них кучу времени. Они стараются делать все в точности, как я их учил, пытаются завязать узлы как можно крепче, чтобы они не развязались, а я смотрю на них, и от одного их вида боль у меня как будто начинает проходить сама собой. Господи, до чего же они прелестные.

Со стены на меня смотрит фотография папы. Как назло я сел прямо напротив нее. Терпеть эту фотографию не могу. Давно уже надо было ее отсюда снять. Не успеваешь войти в дом, как в тебя сразу впиваются папины глаза, и надо все время себя убеждать, что он тебя не видит. Кроме того, когда я смотрю на его лицо, я вижу, насколько сильно Хаим и Ошри на него похожи, и не могу их считать только своими детьми. Такое впечатление, что после смерти папино лицо отнесли в мастерскую, где копируют ключи, и сняли с него две точных копии.

Наконец они заканчивают завязывать шнурки и целуют меня с двух сторон в щеки. Я могу различить их даже по поцелуям. С той стороны, где меня поцеловал Ошри, мокро.

Я встаю и хватаюсь за дверь. Что же мне им сказать? Я иду в старую половину квартиры и подхожу к шкафу. Хаим и Ошри следуют за мной.

— Это шкаф, в котором вы будете прятаться от террористов, — говорю я. — Если вы услышите сильный взрыв, это значит, что на нас напали террористы. Но вы не должны этого пугаться, потому что Коби о вас позаботился. Встаньте на стул, достаньте сверху ключ, откройте дверцу и залезайте внутрь. Одна девочка так сделала, спряталась за дверцей шкафа — и террористы ее не нашли. Вот и вас тоже не найдут. Внутри есть бутылка масла. Вылейте его на пол. Террористы подскользнутся и умрут. А сами закройтесь в шкафу и сидите тихо, пока я вас отсюда не заберу.

Я говорю им все это, несмотря на то что знаю, что забирать их из шкафа буду вовсе не я.

Мне страшно хочется сказать им, что в один прекрасный день я заберу их отсюда навсегда. Не только из этого шкафа и не только из этой квартиры, но и из этого поселка вообще. Мне хочется им сказать, что мы уедем в Ришон-ле-Цион, что в Ришон-ле-Ционе не будет ни «катюш», ни террористов, что там никто даже и не представляет, что у нас тут творится, и что, даже когда про нас сообщают по радио, они все равно не понимают, о чем речь…

Хаим и Ошри убегают, притаскивают стул и влезают на него. Им страшно хочется залезть в шкаф прямо сейчас. А я смотрю на них, и мне хочется плакать. Когда они радуются, мне почему-то всегда хочется плакать. И не только когда я смотрю на них. С чужими детьми у меня тоже так. Когда я вижу, как маленькие дети радуются, мне сразу хочется плакать.

Я снова направляюсь к выходу, но они меня не отпускают. Хотят, чтобы я все время был с ними. Я ведь для них папа. Я снимаю с руки часы, которые мне подарили на бар мицву, и говорю:

— Вот, возьмите. С помощью этих часов вы должны проверить, сколько времени у вас уйдет на то, чтобы добежать от кровати до шкафа.