Читать книгу "Женщина при 1000°С - Хальгримур Хельгасон"

В церковных книгах она была записана как Гвюдрун Лаурхатльсдоттир мне пришлось это раскопать, когда она… Да, а раннее детство она провела, насколько я помню в Рейкьявике. Она родилась в один год с твоим папой. Но когда ее родители умерли от испанки в 1918 году, ее переселили к родственникам в Долинах, в дом, который был, как говорят, не совсем благополучным и в конце концов опустел из-за семейной трагедии. После этого ее передавали буквально из рук в руки по всему побережью Скоугарстренд переносили с хутора на хутор, как посылку какую-нибудь, и в конце концов она, измученная душой и телом, попала на Острова после того, как Гюнна Старая нашла ее на пристани в Стиккисхольме, беззащитную сироту, которая, как выразилась наша старушка, никогда не поднимала на других глаза выше сапога.

И только через долгое-долгое время я выяснила, что она к той поре успела родить троих. Подумать только: семнадцать лет – и уже мать троих детей!

Но хотя бедняжка Гюнна считалась подходящей для того, чтобы рожать детей, она не была подходящей для того, чтобы их растить. То есть один ребенок у нее умер при родах, а двух других у нее забрали. Я это узнала позднее, а тогда мы про это и не ведали. Об этом нигде не говорили, и дома на Свепнэйар про это никто и не подозревал. Даже мама иногда говорила, будто Гюнна Потная «никогда не любила мужчину». Но про детей – это правда, потому что я помню, как она лепетала в пустоту, обращаясь к кому-то невидимому, кого она называла «мой Ла-Лалли». Она так говорила, сильно заикалась: «Где-де мой Ла-Лалли?»

Ну, Гюнна Старая обращалась с этой бедолагой лучше родной матери и взяла ее к себе на чердак, и там она наконец стала жить как человек. Она носила воду и стирала для старух, а еще работала на Эйстейна и Лину. Помнишь, как она собирала пух? Эта деревенская сиротка, конечно же, никогда не встречала таких добрых людей. Она раньше никогда не жила у хозяина, который «здоровался по имени, а не пытался заделать ей», как кто-то выразился. А Лина смазывала ей руки и губы. У нее, у Гюнны Потной, кожа была плохая: она все время маялась от какой-то чесотки или экземы. Я помню, что от нашей островной доброты она просто лишилась дара речи и почти всю первую зиму молчала. Я думаю, что ей у нас было очень хорошо. Но это, конечно же, не изменило того, что ее называли только Гюнна Потная. Мы в этом плане были не лучше других и тайком посмеивались над ней.

Но у нее хорошо спорилась работа, и вскоре она стала лучшей собирательницей пуха во всем Брейдафьорде, даже могла потягаться с работницей Роусой, которую ты наверняка помнишь. Только Гюнна-Потная все равно побеждала. Потому что… птицы подпускали ее к себе. В конце концов гаги так привыкли к ней, что иногда позволяли ей насиживать вместо себя. Если весной случался заморозок, и гнезда засыпало снегом, гага иногда бросала гнездо, просто отступала перед матушкой-природой.

Тогда в дело вступала Гюнна Потная: она подбирала яйца и носила их на себе день и ночь, неделями, пока матери птенцов беспомощно крякали в заливе. Так странно, что эта толстая девушка, которая в другое время года была просто верхом неуклюжести (я помню, как она однажды налетела в дверях на старую Фьоулу, так что старуха поломала себе ребра, так вот, она носила это хрупкое сокровище, будто саму искру жизни: ни одного яйца не разбила, даже если клала их под себя на ночь.

– Эт-эт-это моя Ма-Магга. И Ла-Лалли, – говорила она и гладила птенценосные яйца. – Она вот так выплевывала слова, как будто… да, как будто прокисшее молоко, а еще часто моргала глазами, когда заканчивала фразу. Ты ее точно не помнишь?

Мама прервала рассказ, и я очнулась и резко поднялась в кровати.

– Почему же, помню. Еще помню, как мы носили на себе яйца. Я помню, что мне однажды удалось помочь птенцу вылупиться, или ты мне подсобила, помнишь?

– Да.

– А Гюнна Потная… она ведь держала птенцов прямо у себя в кровати?

– Да. Вот ты и начала вспоминать. Никому, кроме нее, не удавалось выходить птенцов у себя на груди так, чтобы мать потом их приняла. Это было просто чудо. У нее была какая-то особая связь с гагами.

– Да, а еще мы с ней ходили отдавать. Я это помню.

– Да. А еще ей было все время так жарко, так что она не чувствовала разницы между мокрым и сухим и входила в воду по пояс, чтобы передать гагам своих питомцев, отдать им детей. И возвращалась мокрая как мышь, и ноги, и лицо мокрые.

56

Свадьба в кавычках
1935

Конечно, я вспомнила Гюнну Потную, когда мама стала рассказывать мне ее историю. У нее была старшая сестра – домохозяйка на хуторе Ближняя Гора на Скардстренд, и ее иногда пускали к сестре на праздники. В одну Пасху она возвратилась жутко радостная и сказала, что познакомилась с «кра-красивым парнем» по имени Эггерт, которого прозывали Эггерт Искра (по немецкой сказке, которую перевел Йоунас Хатльгримссон в журнале «Фьельнир»), потому что у него из волос струился свет. В коловращении людей он занимал то же место, что и она.

«Он све-светится во тьме», – говорила влюбленная о своем Эггерте и ранней весной просиживала все вечера на старой, поросшей травой стене за хутором; ее взгляд летел над пятьюдесятью островами до самого Скардсстренд.

«Я его ви-вижу. А ты ви-видишь све-свет? Это мой же-жених. Я его люблю».

Я помню, что для нас, детей, такое прямолинейное признание в любви казалось странным. Я, шестилетняя девчонка, никогда прежде не слышала, чтобы слово «любить» произносили вслух. (Исландская культура вообще никогда не отличалась любвеобильностью.) В «Домике Гюнны» никто по вечерам не смыкал глаз, пока все три Гюнны не помолятся Богу за «Искорку», – так рассказывала нам бабушка, но сама она принимала в этом участие неохотно, потому что не была склонна к «телячьим нежностям». Старушка за семнадцать путин утопила все свои грезы о любви в море, а Хозяин с Небесного хутора слишком часто преподносил ей шторма, чтоб она возносила ему хвалу; но она не имела ничего против этого брака.

«Надеюсь, у нее, болезной, все сложится. Наша Гюнна Потная, конечно, невеста не ахти, но я ей объяснила, с какой стороны жениха к себе подпускать».

Конечно, бабушка Вера боялась лишиться «человека-печки» в «Домике Гюнны», этом холодном сарае. Убогим, вроде Гюнны и Эггерта, разумеется, в те годы было запрещено вступать в брак, но Потная убедила нас, что ее блондин посватался к ней, а она по-своему ответила ему.

«Я ска-сказала ‘Ура.’ Ура!»

Так что сейчас она ждала свадьбы. Когда об этом спрашивали Эйстейна и Лину, они спешили замять тему, но бедняжка Гюнна продолжала ковать раскаленное железо своего счастья, увивалась вокруг супругов-фермеров, словно голодная собака, и докучала им вопросами: «Вы уже го-говорили с па-па-пастором?» В конце концов маме пришла в голову замечательная идея справить, как она выразилась, «свадьбу в кавычках». Пусть хуторяне с Ближней Горы привезут Эггерта Искру на Свепнэйар на пир, и молодым дадут пройти со свадебной процессией до конца острова под присмотром. Гюнну Потную эта весть так обрадовала, что в эти самые светлые в своей жизни ночи она не могла сомкнуть глаз, а лежала и перечисляла имена детей, которые родятся у них с Искрой: «Гвю-Гвюдрун Эгг-Эггертсдоттир, Эйстейн-Эйс Эггертссон, Оул-Оулина Эгг-Эггертсдоттир…» Большинство домочадцев разделяли ее великую радость и не видели в ней никакой беды. Лишь один работник Ланди позволял себе шутки: «А говорят, Искорка захворал свинкой, и она перекинулась на нижнюю часть туловища. Там все усохло, и теперь он Гюнне детей не сделает!»