Читать книгу "Сан-Ремо-Драйв - Лесли Эпстайн"

Из-под шерстяного одеяла высунулась голова. Это был Майкл — коротко стриженные волосы, матовые черные глаза.

— Тогда не сиди здесь. Будь с ней.

Мне пришлось отвернуться, потому что мои глаза намокли. Я смотрел на их одежду — на их фланелевые брюки, на их рубашки, белые шорты, сваленные в углу. Потом поднялся на ноги.

— Ты прав. Надо пойти к ней. Вы как, нормально? Никто не сердится. Эта люстра — просто стекляшки.

Эдуард, виновник, стянул с головы одеяло.

— Я очень, очень виноват. Простите меня.

— Твое извинение принято. Увидимся завтра, когда вернетесь из школы. Удачи вам с вашим докладом.

Майкл сел, под туго натянутой кожей обозначились ребра.

— Подожди минутку. Ты не рассказал нам о Еврейском Гиганте.

— «Мёрфи и Малруни», — сказал Эдуард. — «Мёрфи и Малруни».

Они хотели, им нужно было, чтобы я исполнил наш обычный ритуал после фуршета в клубе. Кажется, и мне это было нужно.

— Ладно. Только сегодня будет короче. Мне надо вернуться к маме.

— Потому что у нее фингал!

— И лицо распухло!

— Очень мило. Душевно. Вашего гуманизма хватило на две минуты.

— Рассказывай. Сезон тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Решающий матч.

Я сел на край кровати.

— Это был конец сезона. Финальные игры «Тайгерс» против… кого мы любим ненавидеть?

— «Янкиз».

— А болеть за янки — это…

— Болеть за «Ю. С. Стил»![96]

— Только теперь мы заменили бы ее на… скажем, на «Майкрософт». И вот, когда каждая игра могла решить исход дела, на поле выходят янки и Детройт.

Вправду ли было так? Я уже не знал, вижу ли мысленно подлинное событие или поблескивающую патину моих украшений. «Янкиз»? Думаю, это были «Ред сокс». «Тигры» в том сентябре вели с преимуществом в четыре игры. Значит — поэтическая вольность.

— Понятно, ребята, что перед Еврейским Гигантом стояла дилемма. День Очищения пришелся на встречу с заклятым врагом. Что ему было делать?

— Что? Что? — вскричали близнецы, словно слышали эту историю впервые. Так мы сидим, затаив дух, когда Гамлет фехтует отравленной шпагой, хотя другая часть нашего ума, временно бездействующая, знает, что его тело скоро прибавится к куче других трупов.

— Вы знаете ответ. Двадцатого сентября…

— Йом… Йом…

— Кипур. Когда весь Детройт призывал его играть, где был Еврейский Гигант?

— В си-на-гоге.

— Вы представляете? На кону — вымпел, а вместо того, чтобы выйти на «Тайгер стэдиум», Еврейский Гигант, некогда член нашего теннисного клуба «Беверли-Хиллз», закутался в талис и молится в синагоге. Позор! Предательство. Заговор мирового еврейства с целью подорвать национальный спорт. Но что говорил американский народ у себя дома, у станков и в барах Детройта?

— Надо спросить Малруни!

— И Мёрфи надо спросить!

И мы стали хором декламировать стихотворение Эдгара Геста:

День великий для еврея, светлый Йом Кипур

настал.

Тот, кто верит, соблюдает день священного поста.

Гринберг чтил закон священный и не вышел

на игру.

Малруни с Мёрфи загрустили: без него мы

как без рук…

Эдуард прервал декламацию — тоже в своем роде святотатство.

— Папа, ты еврей, да?

— Мы еще не кончили.

— Нет, правда еврей?

— Наверное, да. То есть конечно.

— Тогда почему не ходишь в си-на-гогу?

Вопрос застал меня врасплох. А ответил я вот что:

— Ну, меня не так воспитали.

— Почему не так?

— Думаю, дедушке Норману и бабушке Лотте, когда они были детьми, пришлось вытерпеть много этой муры, и они хотели избавить меня и дядю Бартона от того же.

— И мы тоже евреи? — спросил Майкл. — В школе говорят, что тоже.

— Думаю, это вам выбирать — когда вам захочется.

— А ты выбирал?

— Слушайте, а как там с Малруни? И Мёрфи?

— Выбирал?

— Да.

— Почему?

— Когда подрос, я узнал, что очень плохие люди хотели истребить всех евреев…

— Гитлер?

— Не только — древняя порода людей, от Амана[97]до Гитлера, и, наверное даже не задумываясь об этом, я решил, что не буду очередной жертвой. Нет, это слишком мудрено! Я просто хотел, чтобы мое племя, существующее на земле черт знает сколько времени, — хотел, чтобы оно пробыло здесь чуть дольше.

— Плохие люди хотели убить всех индейцев тоже.

— Верно.

Наступила короткая пауза. Я наблюдал за отсветами бассейна, метавшимися по стенам и потолку, как сельди.

Майкл сказал:

— Давай закончим.

И трое хором мы проскандировали:

Мы без Хенка проиграем —

ведь один из лучших он!..

Но его мы понимаем —

он священный чтит закон![98]

Через несколько минут я пришел в большую спальню. Свет не горел. Я включил бра.

— Нет! — раздался возглас Марши.

Я выключил свет. Но перед этим успел увидеть, что она лежит не на своей кровати. На моей.

— Голова? — спросил я.

— Нет. Не хочу, чтобы ты меня видел.

Снаружи в комнату проникал свет фонаря над дорожкой. Я подошел к кровати. Протянул руку и провел ладонью по лицу Марши.

— Бедняжка. Очень больно?

Я почувствовал, как ее рука прикоснулась к моему поясу, к пряжке, расстегнула ее.

— Не очень, — ответила она. — Больнее было бы, если бы ты ничего не сделал.

Расстегнутые брюки упали на пол. Я вышел из них. Она нащупала резинку моих трусов.

— Я так боялась, что ты ничего не сделаешь. Только будешь смотреть на меня с презрением. Это убило бы меня.

Она стянула с меня трусы, несмотря на сопротивление воспрявшего члена. Я стал коленом на матрац. Моя ладонь съехала с ее щек на грудь под скользкой шелковой рубашкой. Она села. Обняла меня. Стала целовать — в лоб, в щеки, в шею, в губы, в подбородок. Я упал на нее. Ноги ее были раздвинуты. Рубашка задрана. Ее таз уже двигался навстречу. Мой член скользнул по влажным волосам и вошел в нее.