Читать книгу "Единственная любовь Казановы - Ричард Олдингтон"

В маленьком театрике, где в те дни давали примитивные оперные представления, был торжественный вечер: публика пришла послушать нового блистательного кастрата из Неаполя — во всяком случае, если у него достаточно сильный голос, способный перекрыть жужжание разговоров, которыми тогда обычно встречали певцов. На спектакль ждали герцога, поэтому добыть место было «невозможно», пока Казанова невозмутимо не извлек из кармана общеизвестное лекарство от подобных невозможностей, уплатив двойную цену. И он об этом не жалел, стоя один в своей ложе, одетый во все лучшее, что у него имелось, с безукоризненным кружевным жабо и золотыми (или по крайней мере выглядевшими как золотые) пуговицами, и хладнокровно разглядывая публику в ненужный ему лорнет. Невзирая на свое самодовольство и апломб, Казанова не в силах был сдержать трепета — от чего? Одни сказали бы — от страха, другие — от волнения при виде донны Джульетты во фьокки (парадном вечернем платье) и бриллиантах, в сопровождении другой аристократки, каноника Санта-Кроче и какого-то молодого человека, который большую часть времени любовался прекрасным солитером в своем кольце.

Казанова испытал еще больший трепет, когда этот молодой человек любезно подошел к нему в антракте и, представившись кавалером Монтеспина, сказал:

— Донна Джульетта хотела бы видеть вас в своей ложе.

Казанова на секунду заколебался. Трепет, пронзивший его, словно удар молнии в ночи, предупреждал об опасности, и Казанова стал искать подходящий предлог, чтобы увильнуть от приглашения. Но что можно придумать? Что сказать? Ничего подходящего не приходило ему в голову, а молодой человек вежливо дожидался ответа с выражением благовоспитанного удивления: как может благородный синьор не поспешить на зов дамы? Делать нечего — пришлось поклониться и последовать за молодым человеком, а затем быть представленным друзьям донны Джульетты, принять участие в любезной беседе и постараться придумать правдоподобное объяснение своему пребыванию во Флоренции, а также сочинить не слишком вразумительный рассказ о себе.

Казанова снова ощутил трепет при виде того, каким странным блеском вспыхнули глаза донны Джульетты, когда он вошел в ложу, — он не мог разгадать, какие чувства владели ею. Ненависть, подумал он, а может быть, страстное желание? Так или иначе, отчетливо помня ту сцену в Риме в его спальне, когда донна Джульетта готова была ему отдаться и полунагая лежала на кровати, а он, как сумасшедший, ринулся вон из комнаты, — как ей казалось, безо всяких видимых причин, — Казанова задрожал, увидев сейчас огонь, вспыхнувший в ее глазах. А когда молодой человек, намекая на то, что Казанова не сразу согласился идти с ним, заметил, что синьор Казанова, должно быть, настоящий отшельник, избегающий даже друзей, донна Джульетта не замедлила сказать:

— У синьора Казановы странная манера неожиданно бросать своих лучших друзей. Манера необъяснимая и… непростительная.

И она усиленно замахала веером — совсем так, со страхом подумал Казанова, как машет хвостом тигр перед наступлением весны.

— Ах, синьора, — с сокрушенным видом сказал он, — в жизни человека случаются порой трагические события, которые побуждают его совершать, честно признаюсь, необъяснимые поступки, и эти поступки были бы непростительны, если бы тот, кто их совершал, не был глубоко несчастен и лишен возможности поступить иначе.

Донна Джульетта пожала плечами, как бы давая понять, что ее не интересуют его объяснения и она не желает ему верить, даже если и выслушивает их. Но когда вновь заиграла музыка и у Казановы появился предлог вернуться в свою ложу, донна Джульетта спросила:

— Вы долго пробудете во Флоренции, синьор Казанова?

— Сам еще не знаю, — с запинкой произнес Казанова, которого этот прямой вопрос при его нервном состоянии сразу выбил из колеи. — То есть… я думаю пробыть тут с неделю или немного больше.

— А-а. И вы здесь один?

— Совершенно один, синьора.

Она с безразличным видом отвернулась от него, помахивая веером, что-то сказала своей подруге и, когда он уже открывал дверь ложи, произнесла ему вслед:

— Я принимаю каждый вечер в восемь.

Казанова поклонился.

Направляясь к своей ложе по плохо освещенному коридору, Казанова сказал себе, что совершил серьезную ошибку, снова связавшись с «этой женщиной». Он повторил это еще раз, когда она любезно поклонилась ему среди толпившейся в ожидании своих карет публики, после того как спектакль закончился и кастрата с должным восторгом объявили дивным, несравненным, величайшим певцом всех времен, а голос его — достойным Аполлона. И повторил это еще раз, когда уже готовился отойти ко сну. Ведь через неделю Анриетта вернется во Флоренцию. Теперь, когда у Казановы снова появилась возможность изменить ей, он почему-то был убежден, что она приедет, хотя раньше, когда все мысли его были только о ней, он серьезно в этом сомневался. Теперь же никаких сомнений не было. Через неделю она вернется, решил он, ложась в постель, и они поженятся, и тогда… что же будет тогда? Никаких определенных планов на этот счет и никаких особых желаний у Казановы не возникало, кроме неопределенной фразы, завершающей, как в сказке, каждый роман: «И заживут они счастливо на веки веков». Во всяком случае, думал Казанова, уже засыпая, он ничем не связал себя с донной Джульеттой. Не пойдет он на ее вечерние приемы, больше не увидится с ней, останется верен Анриетте и будет ждать ее.

Во исполнение этого мудрого решения Казанова долго провалялся утром в постели, обильно позавтракал и провел вторую половину дня и начало вечера в тайном игорном доме, о котором слышал от своего друга брадобрея. За столом, где играли в «фа-ро», дела его шли настолько успешно, что встревоженный хозяин отвел его в сторону и предложил сто золотых флорентийских флоринов, чтобы Казанова перестал играть, или процент от выигрышей, если он согласится каждый день в течение пяти часов держать банк. Окрыленный такой удачей, благодаря которой он неплохо наполнил свои пустые карманы, еще не отяжеленные вспомоществованием старика Брагадина, Казанова решил, что мир снова у его ног. Он даже не мог припомнить, почему с таким подозрением отнесся накануне к появлению донны Джульетты. Ну, право же, чего тут бояться? А вот Анриетта… что сказала бы она, если б узнала? И Казанова без труда, с величайшим презрением ответил сам себе на этот вопрос: если ты влюблен в одну женщину, это еще не причина, чтобы перестать замечать всех остальных…

Итак, он, конечно, отправился к донне Джульетте, и, если не считать нескольких первых минут смущения и приступов покаяния, когда он думал об Анриетте, время Казанова провел очень приятно. Донна Джульетта была очаровательна в роли хозяйки, переходя от гостя к гостю, весело поболтала с Казановой и представила его хорошеньким флорентийкам, чей акцент позабавил Казанову не меньше, чем его акцент позабавил их. «Синьор Хасанова» называли они его, заменив букву «к» хриплым тосканским «х». Это послужило поводом для бесконечных милых шуток и тонких, шаловливых намеков с его стороны, высоко оцененных этими дамами со строгой моралью. Даже донна Джульетта присоединилась к ним, но Казанова старательно избегал использовать возможности, которые она ему предоставляла или казалось, предоставляла. Он опасался, что если серьезно начнет ухаживать за ней, то либо будет так резко отчитан, что даже его это проймет, либо она напрямую спросит, почему он вдруг бросил ее и поступил так неблагородно в столь пикантный момент. А Казанова, несмотря на всю свою изобретательность и большой опыт по части околпачивания женщин, так и не мог придумать более или менее правдоподобного или хотя бы чуточку вероятного объяснения — разве что сказать правду, и были минуты, когда он, склоняясь над креслом Джульетты, глядя сверху на ее прелестные оголенные плечи и чуть приоткрытые изгибы грудей, сомневался, может ли сам поверить тому, что произошло, и делает ли это ему честь. Словом, он не сумел придумать объяснения, которое могло бы польстить донне Джульетте или хотя бы не ранить ее самолюбие, а потому счел наилучшим избегать малейшего повода для обсуждения того эпизода.