Читать книгу "Слишком поздно - Алан Александр Милн"

Помощник главного редактора

1906–1914

Глава 12

1

Хоть я и стал, вне всякого сомнения, редактором «Панча», мне не досталось места за редакционным столом. По средам в семь часов вечера, этажом ниже редакции, проводились знаменитые обеды «Панча», когда намечались карикатуры для следующего номера. В среду всегда было много работы, и я обычно сидел у себя в кабинете, когда начинали собираться обедающие. Многие заглядывали ко мне, здоровались, даже порой оставались немного поболтать. Так добродушные дядюшки заходят в детскую, чтобы пожелать спокойной ночи карапузам, прежде чем присоединиться к обществу взрослых в гостиной. Я был слишком молод, чтобы обедать вместе с большими. Не случалось еще такого прецедента, чтобы малыша двадцати четырех годиков от роду посадили со всеми за исторический стол. Не было также случая, чтобы кого-нибудь изгнали из-за исторического стола после того, как он вырежет на столешнице свои инициалы. Всякий владелец газеты содрогнулся бы при одной мысли, что он пустит меня за редакционный стол в двадцать четыре, а я там застряну до семидесяти четырех.

Впрочем, официально мое недопущение к столу объясняли иначе. Главная цель обеда состояла в обсуждении карикатур, а я, по мнению руководства, должен был сперва доказать, что разбираюсь в политике. Когда призрак Нельсона скажет Джону Булю: «Иные корабли, но дух все тот же», — что в это время станет делать Милн? Сосать палец в уголочке и спрашивать: «А кто это — Нельсон?» — или выдвинет идиотское предложение слегка переделать подпись под рисунком: «Стены в Англии уже не дубовые, но лбы в Адмиралтействе все те же». Я придумывал карикатуры, сидя один в детской, а Симан, подбадривая меня, уносил их вниз, показать взрослым, какой я могу быть серьезный, когда захочу. Иногда карикатуры принимали в том виде, как я их предлагал, иногда вносили изменения, но к столу меня по-прежнему не пускали.

Проработав в редакции год или два, я однажды эффектнее обычного доказал необходимость своего присутствия за редакционным столом. Первый экземпляр «Панча» печатали в воскресенье утром и отправляли главному редактору. Ротационные машины продолжали выдавать новые экземпляры, однако при необходимости было еще не поздно внести какие-нибудь мелкие изменения. Безобидная ошибка в первых пяти тысячах экземпляров уже не появлялась в остальных ста тысячах. То был наш последний бастион в борьбе с опечатками, которые мы так высмеивали у других изданий. Первый, контрольный экземпляр доставляли тому из сотрудников редакции, кто оставался на выходные в Лондоне или поблизости от города. Представьте себе мой ужас, когда в очередное воскресенье не какая-нибудь там запятая, а целая карикатура оказалась не на своем месте! «Заглавную карикатуру» (Партриджа) разместили на первых страницах, а «дополнительную» (Рейвен-Хилла) в середине. Я бросился в редакцию и принялся командовать. Карикатуры немедленно поменять местами, уже отпечатанные экземпляры уничтожить, весь тираж печатать заново! В типографии утверждали, что в пятницу вечером страницы доставили именно в таком порядке. Может, и так, я просматривал каждую по отдельности и не видел их вместе. Значит, главный редактор допустил ошибку. Я беру на себя полную ответственность? Безусловно! Итак, по моему слову печатные станки остановились. В наступившей тишине я ощущал свою исключительную важность и прикидывал, дорого ли мой героизм обошелся владельцам газеты.

Я надеялся, что очень дорого. Ибо, как выяснилось, на обеде в среду специально было решено сделать дополнительно карикатуру Партриджа (он нарисовал ее заранее, перед отъездом в отпуск, и потому она, естественно, получилась менее злободневной). А я, не зная о том, перенес ее на первую полосу — и к тому же ценой немалых затрат для владельцев. Какие еще нужны аргументы в пользу того, что мне следует вместе со всеми принимать участие в редакционных обедах? Аргумент не подействовал, зато мне подняли жалованье на пятьдесят фунтов — в знак признания того обстоятельства, что я провожу на работе втрое больше времени, чем договаривались.

Самая большая нагрузка приходилась на пятницу. Сразу после завтрака я принимался за свой личный вклад: смешной (как я надеялся) рассказ в тысячу двести слов, с улыбкой в каждом абзаце и веселым хохотом в каждом дюйме (мне платили по дюймам). Тем же самым я мог бы заняться в воскресенье, понедельник, вторник, среду и четверг и теперь горько сожалел, что не сделал этого, но было уже поздно. В пятницу, в четыре часа, рассказ должен отправиться в типографию, и сознание, что именно к этому времени его необходимо закончить, придавало мне силы для аврала в пятницу и полностью исключало всякую возможность работать над ним в другие дни. Быть может, к другим писателям идеи приходят сами собой, а ко мне — нет. Приходится их специально находить. Не знаю более жуткого, душераздирающего занятия, чем вымучивать идею. Выразить готовую идею в виде текста сравнительно легко. Временами на меня находит своего рода аграфия: пугающая неспособность упаковать мысль в слова и фразы, — однако обычно мне даже доставляет удовольствие переносить мысль на бумагу — иногда с ленцой, иногда с азартом. Быть может, она не пробудит отклика в сердцах читателей, но по крайней мере они ее заметят. Идея — это главное. В пятницу, в девять тридцать утра, я садился ее искать.

В половине двенадцатого, сломав все мозги, я все еще находился в поиске. Я говорил себе, что даже если и найду, за год нужно где-то откопать еще пятьдесят одну идею, а если, как и все другие сотрудники, я проработаю в «Панче» до семидесяти, мне придется за свою жизнь отыскать примерно две с половиной тысячи идей. А я одну-то не могу найти даже сейчас, в расцвете лет!.. Почему я не стал школьным учителем?

В двенадцать я говорил:

— Ладно, не блестяще, но по крайней мере начнем и посмотрим, что получится.

И я начинал.

В половине первого я говорил:

— Не так уж и плохо.

В половине второго мне приходил в голову новый поворот темы, и я начинал все сызнова, уже не сомневаясь, что рассказ получится хороший.

В половине четвертого я мчался в редакцию с готовым текстом, отправлял его в типографию и шел искать, где бы поесть.

После четырех я возвращался в редакцию, писал рецензию на спектакль, просмотренный накануне, и составлял книжный обзор. К пяти я «готовил кусочки» — то есть цитаты из других газет с подходящими комментариями. (Например: «На продажу — фазан и фазанья курочка; отдельно — 1906 цыплят», и комментарий: «Надо бы объединить»). Я поставил дело на широкую ногу, и смешные цитаты лились к нам рекой со всех концов света. Эта работа приносила мне массу удовольствия. К сожалению, не все кусочки можно было опубликовать. Одна цитата мне ужасно нравилась, и я долго таскал ее с собой. В ней говорилось о том, как его величество Георг Пятый отдыхает на своей яхте: «У короля прекрасное чувство юмора. Приятно слышать его веселый смех, когда кто-нибудь из матросов, спеша по своим делам, споткнется о рым». Мы как верноподданные не могли такое напечатать, но и верноподданнические чувства иногда переходят меру. Один священник в порыве энтузиазма сообщил в местную газету о незабываемом происшествии. Накануне вечером «наш Великий Предводитель» (мистер Бальфур[34], ни больше ни меньше) прибыл в Эдинбург, и его поезд на несколько минут остановился в деревушке, где жил тот самый священник. «Лишь я один во всей округе знал об этом. Я примчался на велосипеде и целых пять минут наслаждался уникальной возможностью смотреть в лицо прославленному государственному деятелю». К сожалению, верноподданические чувства Симана распространялись и на Великого Предводителя, так что карикатура с изображением Бальфура, ошалевшего под пристальным взглядом незнакомого психа, осталась только в моем воображении.