Читать книгу "Утонченный мертвец - Роберт Ирвин"

Сейчас я на пару минут прерываю повествование, иду вниз, на первый этаж, захожу в ванную в своем доме в Ватерлоо, опускаюсь на четвереньки и нюхаю линолеум на полу. Если мне надо вспомнить свои ощущения в клинике, мне достаточно просто понюхать линолеум. Его запах переносит меня назад во времени – и особенно вкупе с запахом мочи, – стоит просто закрыть глаза, и вот я снова в Милтонской лечебнице, гуляю по коридорам ядовито-зеленого цвета. У меня было стойкое ощущение, что коридоров там больше, чем комнат, и действительно – многие двери открывались не в комнату, а в очередной коридор.

Про коридоры мне стало известно не сразу, потому что первые пару недель я провел под воздействием сильных успокоительных в своей одиночной палате или, наверное, будет правильнее сказать – в камере. На меня надели смирительную рубашку, хотя в этом не было необходимости. Врачи и медсестры, когда заходили ко мне, старались держаться у самой двери, подальше от меня, и шепотом обсуждали мой случай. Они не знали, что я умею читать по губам, и поэтому «слышу» все, что они обо мне говорили. Слово «параноик» всплывало достаточно часто, и я вспоминал в этой связи знаменитый параноидально-критический метод Сальвадора Дали и его поразительное умение превращать лебедей в слонов буквально двумя взмахами кисти. И еще мне вспоминались слова Дали: «Единственное мое отличие от сумасшедшего – то, что я не сумасшедший». Со мной было так же, поскольку, по мнению врачей, в моем случае присутствовали все симптомы безумия, и в то же время, раздумывая о себе объективно, я приходил к однозначному выводу, что я не нисколько не сумасшедший. На самом деле, мне представлялось крайне несправедливым, что я, безусловно, талантливый гипнотизер, должен терпеть унижения, запертый в психушке и затянутый в смирительную рубашку, в то время, как другой великий гипнотизер, герр Гитлер, не только разгуливает на свободе, но и правит Германией при поддержке восторженных толп.

Мои первые «вылазки» из палаты проходили на больничной тележке, на которой меня отвозили в пустой кабинет электрошоковой терапии. В первый раз я сам рвался на процедуру, горя нетерпением, поскольку за последние месяцы у меня из глаз истекло столько энергии, что мне действительно не помешало бы пополнить запасы внутреннего электричества, и в этом смысле электрошоковая терапия представлялась мне неплохим способом подзарядиться. Быть может, она таковой и была, но после этих сеансов у меня в памяти образовались провалы – огромные дыры, окна, глядящие в пустоту, люди без лиц и имени, названия улиц без улиц, с ними соотносящихся. (Я бы назвал эту книгу «Воспоминания потерявшего память», но музыкант и композитор Эрик Сати уже использовал это название для своего абсурдистского текста.) У меня было чувство, что я теряю энергию вместо того, чтобы накапливать, и очень скоро сама мысль о близящемся сеансе электрошоковой терапии наполняла меня инфернальным ужасом. Предполагалось, что во время этих процедур я должен быть без сознания (каждый раз перед тем, как подключить электроды к моей голове, мне давали наркоз), но какая-то часть моего словно впавшего в кому разума все равно сознавала, что происходит, и я чувствовал и холодок электродов на коже, и вкус резинового кольца, которое клали мне в рот, и конвульсивные судорога, сотрясавшие все тело, когда боль вонзалась мне в череп обжигающей шаровой ¦вишней. К концу этой пытки я бы сознался в любых прегрешениях, ко я был недостаточно в сознании, чтобы формулировать мысли и произносить их вслух, и к тому же моих мучителей не интересовали признания.

Была еще одна вещь, помимо электрошоковой терапии, вторая пугала меня безмерно: книга доктора Акселя «Гипноз. Практическое руководство» и сам доктор Аксель. Я рассуждал так: если бы я не взялся практиковать гипноз по его пособию, я бы сейчас не сидел в дурдоме. Тем более, не исключалась возможность, что когда врачи разберутся с моим странным случаем, они свяжутся с доктором Акселем, признанным авторитетом в области практического гипноза и в каком-то смысл.: виновником всех моих бед. Мне представлялось, как доктор Аксель сидит в кабинете в той части клинике, куда у меня нет доступа, и читает мою историю болезни, прожигая листы своим пламенным взглядом. А потом он заходит ко мне в палату, погружает меня в гипнотический транс и смотрит в меня, как иные смотрятся в бездну.

Пока я пребывал на лечении в Милтонской клинике, в моих собственных занятиях по гипнозу наступил вынужденный перерыв. Когда я чуть выше писал о своем отражении, это была просто фигура речи, поскольку на протяжении целого года я ни рл ;у не видел зеркала. В клинике не было зеркал – во всяком случае, в тех местах, куда мне разрешалось ходить. Вероятно, врачи опасались, что кто-нибудь из пациентов разобьет зеркало и вскроет вены осколком. Я пытался смотреться, как в зеркало, в воду в ванной, но поскольку я всегда принимал ванну под присмотром кого-то из персонала, сосредоточиться не получалось.

Буквально через несколько дней с меня сняли смирительную рубашку, а через месяц разрешили принимать посетителей. Самым первым был Клайв, потом пришла Дженни Бодкин, которую Клайв разыскал по моей просьбе, а по прошествии еще нескольких месяцев Клайв иногда заходил ко мне вместе с Салли, своей молодой женой. От Клайва с Дженни я узнал, чем закончилась эта кошмарная история в «Дохлой крысе». Полиция прибыла минут через десять после того, как основная масса участников оргии покинула помещение, и тех, кто еще не успел уйти, взяли под стражу по подозрению в соучастии в убийстве. На следующий день все газеты пестрели безумными предположениями о ритуальном убийстве художника и философа-сюрреалиста толпой оргиастов, одуревших от наркотиков. Однако бритва, обнаруженная рядом с телом Неда, принадлежала Неду, а после обыска в его квартире и осмотра оставшихся после него бумаг стало вполне очевидно, что он уже больше года планировал самоубийство и искал способ, как наиболее эффектно уйти из жизни.

Нед тщательно изучил Театр Жестокости и, находясь под впечатлением изученного предмета, рассматривал собственное самоубийство как эпизод в своем роде образовательный. Одна из его записных книжек открывалась цитатой из Андре Бретона, написанной красными большими буквами: «СЛОВО «САМОУБИЙСТВО» ПО СУТИ НЕВЕРНО: НЕВОЗМОЖНО УБИТЬ СЕБЯ. ТОТ, КТО УБИВАЕТ, И ТОТ, КОГО УБИВАЮТ – ЭТО ДВА РАЗНЫХ ЧЕЛОВЕКА». Находясь в Милтонской клинике, я много думал об этой фразе Бретона, но так и не понял ее до конца. Также мне не давали покоя слова из заявления Феликс в полиции. Она сказала, что, как ей кажется, Нед покончил с собой, потому что боялся смерти. Я этого не понимал, но, насколько я это себе представлял, такой страх был чем-то сродни головокружению, которое, собственно и порождает страх высоты, хотя на самом деле люди боятся не высоты как таковой, а, скорее, боятся себя и своей потенциальной готовности броситься вниз с высоты. Среди невнятных, запутанных записей Неда относительно самоубийства, постоянно проскальзывала мысль о том, что самоубийство составляет одну из основ философии и практики сюрреализма -естественное окончание жизненного пути, к которому тяготеют все сюрреалисты. Ранние литературно-художественные работы французской однозначно указывают на то, что Бретон, Арагон и Элюар были патологически очарованы зловещим мостом самоубийц в парке Бют-Шомон. В «Парижском крестьянине» Арагон высказывает мысль о том, что многие самоубийцы, которые бросались с этого моста, вовсе не собирались покончить с собой, просто их «вдруг потянуло в бездну, и они не сумели противиться искушению». Чуть дальше в той же главе Арагон рассуждает о таинственном сходстве головокружения и желания…