Читать книгу "Леди GUN - Владимир Вера"

Назначение его было воспринято в экзархате без закулисного шушуканья, которое часто оказывается громче пространных ораторий у всех на виду. Симеона по этому случаю охватила телячья радость. Владыка действительно уверовал в то, что ему самому выгодно держать Бориса на таком посту, ибо теперь Борис становился зависимым от его благополучия. Симеон был убежден, что в новых условиях его шантажист не станет использовать свое оружие против него, так как от этого пострадает сам. Назначение Бориса сочли обычной сменой кабинета.

Расплодившиеся за годы тотальной шпиономании стукачи и не подумали доложить куда следует о новом человеке в управлении, зная, что Симеон не делает ничего без согласования с КГБ. В Синоде посчитали так же и не стали утруждать себя проверкой.

Врут те, кто полагает, что в КГБ не было проколов. Начальник киевского управления, зная о том, что Симеона повысили по указанию Лубянки, не придал значения замене клерков внутри экзархата, персона Сумцова его не волновала. Словом, никто не усомнился в том, что новый высокий сановник протащил своего человека с высочайшего ведома. С чьего конкретно, никого не интересовало.

Спустя два месяца Симеон с облегчением вздохнул. Он понял, что никто этим больше не заинтересуется. Борис же не переживал особо с самого начала. Его изворотливость с момента переселения в Киев пошла на убыль…

Главной причиной тому была депрессия. Лена, кроме чувства глубокой признательности, по-прежнему не испытывала к Борису ничего. Он не существовал для нее как мужчина. Но Борис еще верил в свое счастье, которое не видел для себя в отрыве от единственной женщины, которую он любил.

* * *

В 70-е годы, когда свобода совести была целиком декларативной, высокопоставленные бонзы по понятным причинам гнушались прямого общения с духовенством. Однако секретарь ЦК Компартии Украины на одном из официальных приемов, куда был приглашен экзарх УПЦ, увидел в свите митрополита молодую женщину небывалой красоты. Он бросил своему председателю:

– Эту даму я хочу видеть на банкетах.

Блистательная Елена вышла в свет, обскакав Бориса. Она была весела и легка в общении, заводила нужные знакомства. Борис никогда прежде не видел в ней такой кипучей энергии, такой жажды жизни. Она окуналась с головой во все подряд. Борис, конечно, предполагал наличие в ней задатков организатора с авантюрными наклонностями, но он был ошеломлен, когда узнал, что Лена, не советуясь с ним, стала пользоваться известными только ей и Борису фактами, проливающими свет на двойную жизнь бисексуала Симеона.

Она начала давить на епископа самостоятельно. Елена взялась за кадры. Ни одно новое назначение не обходилось без нее. Лене до всего было дело. Влияние Лены на Симеона быстро усилилось и наконец стало безоговорочным. Нетрудно было спрогнозировать, что Симеон будет подчиняться ей более охотно, чем Борису, во-первых, потому, что все-таки чувствовал перед ней вину, во-вторых, Бориса он до сих пор боялся. Ну а Борис был поражен. То, что раньше Лена считала большим грехом, в Киеве стало для нее способом самовыражения. Он пытался заговорить с ней об этом.

– Ты же полагала, что это грех – поступать так с Симеоном, – в его словах звучал упрек.

Она ответила:

– При жизни все привилегии у того, кто после смерти попадет в ад.

Но и после этих слов Борис еще не знал, чего ей надо.

Вскоре к Лене стали напрямую обращаться иные служители культа, выклянчивая себе более престижные места. Это произошло не сразу, а по истечении нескольких лет, когда стало очевидно, что Симеон ничего не решает. Епископ превратился в живой труп. Все решала Елена Александровна, Матушка. Так с почтительностью называли ее архиереи. Ее завалили презентами и подношениями. Она принимала не от всех, брала, будто оказывала услугу, удостаивала чести. Тот, кто нес, боялся, что она не возьмет, для них это означало бы то, что Елена Александровна утратила к ним свою благосклонность и уважение. А она давала понять, чтобы несли лучше иконы да антикварные изделия, чем всякую белиберду, а лучше деньги.

– Ты не боишься? – спросил однажды Борис.

– Ты не боялся? – огрызнулась она.

Тогда он сказал:

– То, что я сделал тогда, я делал для тебя. Я хотел изменить твою жизнь, нашу жизнь. Я хотел, чтобы ты воспряла духом, чтобы жизнь на новом месте окрылила тебя. Ты же стала зарываться, зачем тебе это? Чем выше взлетишь, тем больнее падать, что ты о себе возомнила?

– Ты говоришь – новая жизнь окрылит меня? Крылья… Боря, я тебя очень уважаю, – снисходительно улыбнулась Лена. – Я благодарна тебе за то, что мы здесь. Ты дал мне крылья, но ты не пытался научить меня летать. К чему, скажи, мне крылья, сложенные за спиной? Со стороны они смотрятся как горб. Это уродство. Красота в расправленных крыльях, в свободном полете, в гордом парении высоко над всеми… Выше всех. Ради этого стоит рискнуть.

– Люди меняются, – покачал головой Борис.

И все равно до конца он не мог себе представить масштабов всех ее замыслов, глобальности ее амбиций, которые он считал лишь больным воображением женщины, заплатившей слишком большую цену за свои невостребованные мечты.

Главным для нее стало дело. Дело она трактовала по-своему. Были еще дети. Она очень любила своих Андрюшу и Милочку и отдавала им целиком материнское сердце. Сердце, но не время. Большую часть своего времени она посвятила делу. Ну а с детьми она была тепла и приветлива.

Сначала она морщилась, но затем привыкла к этому обращению – крестная. Симеон по научению Бориса действительно учинил показной обряд. Детей крестили в Киево-Печерской лавре при большом скоплении народа. Крещение мало походило на заурядный обряд, оно отличалось помпезностью и церемониальным лоском. Было объявлено, что епископ усыновляет сирот. Инсценировка удалась на славу. У многих очевидцев наворачивались слезы, и не было в этих слезах лукавства. Они искренне преклонялись перед гражданским мужеством Симеона, являвшего на примере любовь к ближним своим. Неожиданно для себя Борис очень подружился с детьми, особенно с девочкой. И Мила души не чаяла в дяде Боре.

Все было бы гладко, если бы впоследствии не стала такой заметной та власть, какую Елена имела над епископом. Зацепка для злых языков была налицо. Остальное нанизали, как на шампур. Молва поползла по свободным ушам: «Да какая она крестная мать, она сожительница Симеона, а дети незаконнорожденные». Слухи о подобном сраме докатились и до Синода. Там развели руками, но поделать ничего не смогли, нет, не с Симеоном, а со слухами, дабы раз и навсегда оградить Симеона от непристойной крамолы, выгодной недоброжелателям православия.

И все-таки сплетни резали слух, Симеон чах на глазах, он ходил как в воду опущенный. Борис успокаивал и подбадривал его. Настали времена, когда Борис не считал для себя зазорным похлопывать свою бывшую жертву по плечу. Теперь они стали вроде как сообщниками.

– Чего полы носом скребешь? – говорил ему Борис. – Ничего тебе не грозит. Эти слухи – пустой звон без письменного подтверждения знающих людей вроде меня и Лены. Взять меня, так я ничего подтверждать не собираюсь, как, впрочем, и опровергать. Пусть себе треплются. Собака лает – караван идет. Так же, я уверен, считает и Лена.