Читать книгу "Девочка на шаре - Марина Друбецкая"

— Обезьяны, — коротко ответил Эйсбар, как будто это все объясняло.

Он тоже смотрел на нее изучающим взглядом. Она осталась прежней, летящей в разные стороны Ленни, эльфом Ленни. Рыжие кудряшки. Кукольный нос. Острые коленки. Маскарадный наряд. Но… Что с ней? Какое странное выражение лица, будто она смотрит не на него, а внутрь себя. И женственность… Движения, не перестав быть угловатыми, вдруг стали какими-то лукавыми, манящими.

— Удалась поездка? — между тем продолжала спрашивать Ленни.

Эйсбар хмыкнул.

— Весьма. Вы получали мои письма? — Он придвинуся ближе к ней и будто ненароком скользнул рукой по ее волосам.

Она тряхнула головой, стряхивая его ладонь, и слегка поежилась.

— Лизхен переслала мне парочку. Что-то о полетах в космос, кажется? Монтируете материал?

— Пока отсматриваю. А вы, говорят, работаете над собственным проектом?

— Работаю.

Она подумала было, что надо расспросить его о съемках в Индии, о том, что за фильм он задумал, и как продвигается работа, и доволен ли он материалом, и, быть может, даже напроситься к нему в монтажную — посмотреть, что он там привез, что за картинки складывают его ни в чем не сомневающиеся руки. Подумала и тут же отбросила эту мысль. Ей не хотелось смотреть его пленки. Ей была неприятна сама мысль о том, что что-то настойчивое, агрессивное, сильное вторгнется в ее хрупкий, подвижный, изменчивый мир, который она складывала в тиши своей монтажной.

— Слушайте, Ленни, я думал о вас, — раздался его голос.

— Да? — довольно равнодушно сказала она.

— Да. Почему бы вам не помочь мне разобраться с материалом?

Она онемела. Он же только что спросил о работе над ее собственным проектом! Он что, не слышал ответа? Он что, не знает, каково это — заниматься своим фильмом? Господи, да она дура! Не догадалась сразу! Ему же все равно — абсолютно все равно! Что она делает и делает ли вообще что-то — для него не имеет никакого значения. И никогда не имело. Помочь разобраться с его материалом — единственное, что его в ней интересует. Она запрокинула голову и громко расхохоталась. Эйсбар был озадачен.

— Что с вами, Ленни? Я сказал что-то смешное?

— Очень! Очень смешное! Нет, Эйсбар, разбирайтесь с вашим материалом сами.

И она пошла прочь своей танцующе-подпрыгивающей походкой. Господи, как хорошо! Как хорошо, что он больше не властен над ней! Что исчезла эта изматывающая зависимость. И такая легкость, и уверенность, и спокойствие, и свобода…

Эйсбар смотрел ей вслед, ничего не понимая, но чувствуя, что столкнулся сейчас с какой-то новой для него силой, против которой его сила ровным счетом ничего не значит.

В июне Ожогин засобирался в Москву. Ветер, который материализовался в Ленни, растормошил его жизнь. Дачу Нины Петровны, обжитой дом, пришлось покинуть. Чардынин переехал пока в гостиницу — как и многие обитатели «Нового Парадиза», он решил обзавестись собственным домом, и стройка уже шла полным ходом. Ожогин же выписал в Ялту архитектора Мержанова, который строил стеклянные дома-дирижабли. Был придуман проект и выбран участок. Мержанов обещал, что можно будет справлять Рождество в новом доме. Но сколько разных дорог вело к декабрю! И по какой из них лучше идти? От павильончика, где раньше монтировала мадемуазель Оффеншталь, веяло отчаянной пустотой: студия утопала в цветущих деревьях и кустах — лето! лето! — а там, около монтажной Ленни, как будто притаилась осень — и листья блеклы, и жуки молчат. Он так боялся ее потерять, что сказал себе: «Если суждено этому случиться, пусть уж произойдет скорее».

Кторов изводил разговорами о своей женитьбе — после встречи с Лямскими он искал невесту в музыкальных кругах: «Непременно пианистку!» Съемки военной серии проваливались — актер заломил невозможный гонорар, и пришлось с подлецом расстаться. Ожогин сказал Чардынину, что поедет посмотреть, кто теперь в московских театрах на первых ролях, — да и переманит в «Парадиз».

— Как быстро стареет мир, Вася, — грустно философствовал Ожогин. — Года за три меняется типаж — нужны новые лица. Ведь правда?

Да кто теперь с Ожогиным будет спорить? Тем более что он прав. Жил Ожогин теперь на маленькой дачке профессора Кондратьева, который оказался в дальнем родстве с Лямским и предложил деревянный домик на бульваре — его собственное семейство на все лето улетучилось во Францию.

В Москву он приехал в начале июля и испугался, что не выдержит летней истеричности города. Свиристели воробьи, визжали тормоза автомобилей, на улицах громко смеялись женщины в укороченных пальто, и некоторые — вот ведь новшество! — носили брюки, широкие матросские брюки. Рестораторы строили деревянные помосты и выносили столики на улицы — публика хотела подставлять носики дерзкому июльскому солнцу. Бульвары кипели жизнью: все махали друг другу руками, спрыгивали с подножек трамваев и тут же запрыгивали обратно, быстро чиркали записки в блокнотах и просовывали вырванные листки в оконца таксомоторов, подмигивали, гримасничали, тут же кто-то читал стихи, и мамаши с колясками оказывались скандальной аудиторией. С щемящей грустью Ожогин почувствовал, что он совершенно чужой в этом городе, по пустынным улицам которого некогда царственно блуждало его ослепительно синее авто. «Ерунда, просто устал от шума», — сказал он себе. А на самом деле высматривал — не стоит ли где-то в группке поэтов Ленни: ведь это ее жизнь несется здесь во всю мочь, ее кудряшками завиваясь.

Из «Славянского базара» он дал ей телеграмму и очень быстро получил ответ с посыльным: «Спешу!» Как же ее встречать? Просто распахнуть дверь на стук? Или спуститься в фойе? Он привез розы — целую коробку. Открыл, и гостиная наполнилась легким ароматом: будто хлынул крымский воздух. Ну, немного легче. Еще — фрукты. И несколько больших конвертов с фотографиями. Специально ездил в фотоателье Лурье, где работала раньше Ленни, просил Анатоля Леопольдовича сделать серию фотографий студии и Ялты. В декорациях, на съемочной площадке, и просто пустынный пляж, и будочку «Моментальное фото г-на Лурье и его коллег», и новый автоматический ларек с газированной водой, и пустой крутящийся стул в бывшей монтажной, и… и… и… Сам возил господина Лурье, служил ассистентом при его громоздком фотоаппарате — старик был очень доволен.

Только-только начало смеркаться — стук в дверь. Она вошла, ахнула, увидев розы, уселась, схватила охапку, тут же вскочила и, нежно переложив цветы на стол, вопросительно и осторожно посмотрела на Ожогина.

— Я так соскучился! — выдохнул он.

— И я, и я тоже! — Она тут же подлетела к нему, хотела было затормошить, но постеснялась и просто прижалась лицом к его груди. Как тогда, в саду. Но пальцы ее уже побежали по его лицу, шее, спине. — Сашенька, — прошептала она, когда он тоже коснулся пальцем ее губ: чтобы убедиться, что поцелуй с чего-то начинается, что он существует, существовал в реальности, пока не скользнул в темноту непроявленной кинопленки.

Она не просто другая, она из неизвестного ему мироустройства. Так думал Ожогин, не веря тому, что происходит: почему его наполняет лаской невенчаное тело, которое расположилось на нем, как легкое одеяльце, и он едва касается кожи, придерживая ее хрупкие бедра. Слишком много необъяснимого. Она совсем не стесняется получать удовольствие и с азартом отдается сладостному путешествию. Это позволительно? Но как она из воздуха вылавливает маршрут, по которому они следуют вдвоем? Ощущение высшей логики сводило Ожогина с ума не меньше, чем счастье ее прикосновений. В ту первую ночь она молчала, а сейчас все время шептала что-то неразборчивое, из которого выплывало «Сашенька». Ее губы вдруг начинали летать по его лицу, но поцелуи, как снежинки, таяли так быстро, так быстро. Он боялся прижать ее к себе крепче, он только хотел следовать за ней и удивлялся тому, как точно его тело — ведь неповоротливое! — угадывало направления ее нежности. И чуть не задыхался от благодарности за отзывчивость, с которой ее тело откликалось на любое его нескладное прикосновение. Таинственно. Как он мог влюбиться так точно? Кто похвалит его за удивительную проницательность?