Читать книгу "Русский в Англии: Самоучитель по беллетристике - Борис Акунин"

Отдай![87]

– Могу ли я взглянуть на письмо Бахметева, в котором он доверяет получение капитала именно вам? Мне он ничего подобного не говорил.

– Помилуйте! – рассмеялся Чернышевский. – Сразу видно, что вы давно не живете в России! Кто же у нас хранит такие документы? Найдут при обыске – это сразу крепость, а то и Сибирь. Александр Иванович, дорогой, не думаете же вы, что я стану вас обманывать? Моя репутация, кажется, известна. Право слово, что ж вы, как Кащей, над златом чахнете, когда для дела нужно?

– Что вы, разве о недоверии речь? – махнул рукой Герцен, покоробленный чахнущим Кащеем. – Поверьте, я бы с облегчением избавился от этой обузы и передал деньги столь достойному человеку. Письмо с указанием Бахметева необходимо мне для банка. Если бы воля распорядителя была там выражена ясно и твердо, возможно, это позволило бы преодолеть условие договора.

– Какое условие?

– На котором настоял Павел Александрович. Что в течение десяти лет капитал должен оставаться неприкосновенным.

– Могу ли я взглянуть на договор? – с той же интонацией и почти в тех же словах повторил недавно прозвучавший вопрос Николай Гаврилович. Лоб у него тоже собрался морщинами, только не вертикальными, как у Герцена, а горизонтальными.

– Конечно. Здесь Англия. Важные документы не уничтожают.

Пока Александр Иванович ходил за бумагой, Наталья Алексеевна попробовала увлечь гостя разговором о женской эмансипации, но тот не увлекся. Он нервно и зло барабанил костлявыми пальцами по столу. Веджвудская чашка подпрыгивала на блюдечке.

Верхнюю часть листа, где сумма, Герцен словно бы ненароком прикрыл ладонью, и внутренне улыбнулся, видя, как у прощелыги вытянулась лисья мордочка. Договор был на французском.

Джабраил рассвирепел, прочитав пункт о десяти годах. Получалось, что весь вояж был проделан впустую.

Коли так, захотелось по крайней мере сказать английскому индюку пару ласковых слов. Сдерживаться теперь было не для чего.

Николай Гаврилович наморщил аккуратный носик, как всегда перед особенно едкой атакой на оппонента, но не торопился, прикидывая, как побольнее вмазать.

Тут как раз явился Огарев, который перед тем минут двадцать протоптался перед калиткой, нетерпеливо дожидаясь назначенного Натальей Алексеевной времени. Вошел он как свой человек, без стука.

– Искандер, погляди, что пишут в сегодняшней «Таймс»! – взмахнул он специально прихваченной газетой и расширил глаза, будто в изумлении. – Господи, никак… Господин Чернышевский? Вы?! В Лондоне?! Безмерно, безмерно рад! Слежу, читаю, восхищаюсь! Огарев. Николай Платонович Огарев. Быть может, слышали?

Герцен скривился, обреченно произнес:

– Вот, Николай, видишь, какой внезапный гость.

Огарев не слушал, кинулся к знаменитому человеку с объятьями.

Джабраил приподнялся, но обниматься не стал – протянул ладонь дощечкой, будто установил дистанцию.

– Весьма рад.

А на вопрос, слышал ли он про Огарева, отвечать не стал.

– Мы вот с господином Херценом про российскую ситуацию беседуем, – мягко, на кошачьих подушечках, приступил к карательной акции Николай Гаврилович. – Ваш шеф того мнения, что мы много глупостей делаем, по нашей незрелости.

– Саша мне не шеф, – обиделся Николай Платонович. – Мы соиздатели, с равными полномочиями.

Но Джабраил уже повернулся к «Херцену», перейдя вовсе на мурлыканье:

– Вы, Александр Иванович, имеете великие заслуги перед отечеством. У вас авторитет, имя, почти всенародное признание. Возвращайтесь же в Россию. Станьте нашим вождем, нашим знаменем накануне великой битвы. Ведите нас в бой. Он будет жестоким и, может быть, даже кровавым, но с таким командующим ничто не страшно.

Александр Иванович молчал. Переезжать из увитого плющом Парк-хауса в страну рабов, страну господ ему не хотелось.

– Я полагаю, что пером могу сделать для России больше, нежели витийством на собраниях и площадях. Прежде всего я писатель, – с достоинством молвил он.

– Ну а коли у вас кишка тонка пожаловать в гости к Третьему отделению, так сидите в своем Лондоне и не учите нас, как нам бороться! – перешел с мурлыканья на шипение Николай Гаврилович. – Житья нет от вас, кабинетных храбрецов! Не желаете рисковать свободой, жизнью, даже благополучием, так знайте свое место! Оно не на сцене истории, а в зрительном зале, в мягких креслах!

Александр Иванович решил, что человеку его калибра участвовать в перебранке подобного уровня не к лицу, и сжал губы. Он не собирался произнести более ни одного слова. Но Коля, увы, был Коля.

– Как вы можете такое говорить? – пролепетал он. – Я не рисковал благополучием? Да знаете ли вы, что, едва вступив в права наследства, я отпустил на волю своих крепостных и безвозмездно отдал им усадьбу со всем имуществом!

– С всеми роялями, шифоньерками и бонбоньерками? – оскалился Джабраил. – Полагаю, вы могли себе позволить подобный жест. Мне сказывали, у вас и без поместья осталось не то триста, не то пятьсот тысяч.

– Которые ваш приятель Некрасов у Николая Платоновича мошеннически отсудил! – не выдержал епитимьи молчания Александр Иванович.

– И правильно сделал, – бросил Джабраил. Ему стало скучно.

– Превосходный чай, сударыня, – поклонился он Тучковой и вышел.

Худшего оскорбления нанести ей было невозможно. Чай?!

Она вскочила, отшвырнув салфетку, и вышла.

Друзья подошли к окну, провожая взглядом узкую, дерганую фигуру.

– Саша, кажется, мы породили монстра, – убитым голосом проговорил Огарев. – Ведь если он дорвется до власти, наши головы полетят в корзину!

– Не дорвется, – спокойно ответил умный Александр Иванович. – Наверху не дураки сидят. До чего этот пролаз дорвется, так это до Сибири. А мы отсюда станем пламенно бороться за его освобождение.

Комментарий

В начале курса я говорил о том, что главное в произведении – актуальность для автора. Проза, которой вы надеетесь пробудить живое чувство в читателе – неважно, доброе или злое – должна вызывать не менее живую реакцию у вас самого. Вы пишете, потому что вам это нужно. Чем острее нужда, тем заряженней текст.

Моя авторская задача в данном случае заключалась в том, чтобы посмотреть на себя и свое окружение саркастическим взглядом. Периодически необходимо это делать. И глумлюсь я здесь не над Герценом, а над собой.