Читать книгу "Фамильные ценности - Александр Александрович Васильев"

– У тебя перчатки есть?

– А зачем тебе перчатки?

– Ну, из самолета выйти!

– А у тебя сумка есть?

– Ну есть…

– Да нет, такая, чтоб из самолета выйти!

Ведь гастроли в Париже являлись неслыханной редкостью.

В столицу Франции отправилось три спектакля: “Маскарад”, “Дядюшкин сон” и “В дороге”. Естественно, с нами летел и Александр Павлович. Да еще, поскольку его оформили как члена туристической группы, ему тогда разрешили взять с собой жену.

Конечно, мы безумно волновались! На лицо намазали все, что только было можно. Причем, что интересно, у нас не было прямого рейса с Францией, мы летели с пересадкой в Праге. Перед посадкой все женщины как по команде вытащили зеркальца и принялись причесываться, красить ресницы, подводить глаза. А у стюардесс в то время была такая мода – синие костюмчики и пилотки, придерживаемые белыми полупрозрачными косынками. Хороши они были, эти стюардессы, просто невероятно. И вот мы прилетаем, нам подают трап. Выходим. Александр Павлович впереди, а внизу, у самого подножия трапа, стояли две стюардессы. Красавицы невообразимые: талии как у ос, фигурки как у моделей, синие пилотки, косыночки… Васильев сначала посмотрел на одну, потом перевел глаза на другую, обернулся к нам и сказал:

– Ну что, артистки, видели женщин? То-то же!

Во время нашего пребывания в Париже Александр Павлович повел нас в Лувр. Были Танечка, Инна Александровна Данкман, Людмила Викторовна Шапошникова, еще кто-то… Все мы вцепились в Александра Павловича и отправились в Лувр, где Васильев сказал: “Значит, так, от меня не отходить ни на шаг. Я знаю, что надо смотреть, поэтому идем по точкам, иначе не увидим ничего”. И он оказался прав! Полдня мы могли потратить на Лувр и ничего не увидеть.

Я помню до мельчайших деталей момент, когда он подвел нас к лестнице, где наверху стоит “Ника”. Я не могу сказать, что разбираюсь в скульптуре, скульптура для меня всегда оставалась чем-то холодным, театральным… Но вы знаете, эта “Ника”, то, как она стоит, – это абсолютно непередаваемые ощущения. Александр Павлович говорил: “Разве вы не чувствуете ветер вокруг? Не слышите, что морем пахнет?” И действительно, пахло морем – я запомнила это на всю жизнь!

Потом он нас повел к Гойе, затем к “Джоконде”, которая сейчас висит в большом зале, а тогда висела одна на стене. Чтобы ее увидеть, нужно было войти в одну дверь и как бы пройти в другую мимо нее; правда, напротив Джоконды стояла длинная банкетка, на которую Александр Павлович нас всех усадил. “Вот посмотрите, – говорил он, – она же все про нас знает. Она же внутрь к нам заглядывает”.

Следом он нас повел к “Давиду” и к “Венере”. А “Венера” находилась в центре ротонды, обтянутой черным бархатом, вокруг которой ходил полисмен. Я тогда сказала Александру Павловичу: “Подумать только, мрамор ведь даже не совсем гладкий”. Он говорит: “А ты ее потрогай”. “Как?!” – изумилась я. На что Васильев ответил: “Вот в тот момент, когда охранник повернется к нам спиной, чтобы идти в противоположную сторону, быстро протяни руку и дотронься”. Как только полисмен отвернулся, я сделала все, как велел Александр Павлович, – кончиком пальца дотронулась до “Венеры”. Она оказалась теплой! Мрамор был теплым. Это невозможно было себе представить! К слову сказать, Татьяна Ильинична не стала руку протягивать к скульптуре – все-таки жена художника, ну а я – шпана шпаной – дотронулась, интересно же!

Далее мы оказались в зале, где лежит знаменитый бриллиант с каким-то безумным количеством карат. Кажется, назывался он “Орлеан”[10]. Все смотрели на него, обалдев. Я тоже постояла, посмотрела – ну, красивый булыжничек лежит, ну, вот природа сотворила такой огромный камень. Но ничего особенного! Александр Павлович сказал: “Правильно. А теперь оглянись”. Я оглянулась. Напротив стояло невероятного изящества и красоты зеркало Екатерины Медичи. Небольшого размера, на двух аметистовых колонках, которые в свою очередь стояли на изумрудной основе. Вот тут эти камни играли! Александр Павлович подвел нас к зеркалу и сказал: “Вы только подумайте: сейчас вы в него смотритесь, а в него много веков назад смотрелась Екатерина Медичи. Смотрите, может быть, что-нибудь увидите”. Представляете, как мне повезло! Ведь никакой экскурсовод нам бы ничего подобного никогда не сказал. Ну а когда мы стояли перед какой-то картиной и он вслух разбирал, какой мазок что дает для восприятия, – это было незабываемо.

Это была невероятная личность и человек, одаренный так в своем искусстве, что все это он хотел передать окружавшим его людям.

Десятилетие работы моего папы в театре им. Моссовета совпало с расцветом театра, на сцене которого в те годы царили три великие актрисы: Вера Марецкая, Фаина Раневская и Любовь Орлова. Самые непростые отношения сложились у папы с Верой Петровной. Их знакомство датировано концом 1930-х годов, когда оба работали под руководством Юрия Завадского в Ростовском театре драмы. Отец признавался, что у Марецкой был невыносимый характер, особенно ярко проявлявшийся во время примерки костюмов. Руководствуясь своим мещанским вкусом, она постоянно требовала украсить ее костюм то каким-то дурацким бантиком, то пошлым воротничком, то аляповатым цветочком. Папу это раздражало настолько, что в какой-то момент он вообще отказался работать с Марецкой и приглашал для нее другого художника, лишь бы та не попадалась ему на глаза.

Вера Петровна Марецкая была модницей, любила шляпки и платья из крепдешина с набивным цветочным рисунком – она не снимала их даже на пляже. Когда Марецкую спрашивали, отчего она не загорает, Вера Петровна отвечала: “Мое загорелое лицо и загорелые руки увидят тысячи зрителей, а все остальное – два-три поклонника. Но ради них я стараться не собираюсь!”

С Фаиной Георгиевной Раневской отец поддерживал приятельские отношения. Я помню ее на всех вернисажах его персональных выставок. Раневская также очень симпатизировала моей маме и могла часами разговаривать с ней по телефону. Одевалась Фаина Георгиевна нелепо: носила вязаные кофты, трикотаж, бесформенные юбки, беретки. Она была выше моды, совершенно не обращала внимания на свой внешний вид, а ее острый саркастичный ум и блестящее актерское дарование напрочь затмевали этот маленький изъян.

Любовь Орлова была для папы образцом элегантности. Поговаривали, что за новыми перчатками она летает в Париж. Мне трудно судить, так ли это, но одевалась Любовь Петровна действительно с большим вкусом, предпочитая в одежде синие и коричневые тона. Выглядела всегда очень моложаво благодаря многочисленным пластическим операциям, на людях с ее лица не сходила улыбка, при внешней расположенности и доброжелательности к окружающим была очень сдержанна.

В молодости Любовь Петровна была всего лишь дублершей Ольги Баклановой – звезды Музыкального театра В.И. Немировича-Данченко. После того как Бакланова в 1925 году во время гастролей театра в США решила не возвращаться на родину, все ее роли перешли Орловой. Наша соседка по дому Этель Ковенская, которая тоже служила в театре им. Моссовета, рассказывала, что, когда она объявила Орловой о своей эмиграции в Израиль, та демонстративно всплеснула руками и во всеуслышание заявила: “Эточка, как можно покидать родину?!” А потом, обняв ее, добавила шепотом: “Как я за вас рада!” Тогда же Любовь Петровна подарила Ковенской свои туфельки из серебристой парчи, чтобы той на первых порах было в чем выступать в Израиле. Спустя двадцать пять лет Этель Львовна передала эти туфельки в мою коллекцию.