Читать книгу "Пока тебя не было - Мэгги О'Фаррелл"

Моника приглаживает волосы, поправляет шпильку на затылке и принимается за работу. Она начнет с ячеек; пойдет слева направо. Что-нибудь да обнаружится, она уверена, какой-то ключ, что-то, что все остальные проглядели бы. Она знает отца лучше всех и понимает, что человек, всю жизнь проработавший в банке, должен оставлять отчет обо всем. Он точно оставил след, отметку, запись, возможно, даже если не собирался.

Ифа сидит по-турецки на кровати, на коленях открытый альбом «Американская фотография». Она листает страницы, немного в одну сторону, немного в другую, выдувает дым в окно, потом переворачивает еще пару страниц. Она не знала, чего ищет, когда пошла в библиотеку, и едва не направилась в детский отдел, к знакомым до сияния полкам с книжками с картинками, к нарисованным кое-как героям мультфильмов, которые колышутся по стенам. Но потом она заметила полку, которую раньше не видела, где были выставлены рядком книги с длинными корешками. И там нашлась эта книга, втиснутая между техниками лоскутного шитья и украшением тортов.

Здесь все, начиная с Уильяма Генри Фокса Тальбота и его солевых отпечатков. Эвелин вторая с конца, и, замечает Ифа, она – одна из немногих женщин.

В книге шесть ее фотографий, возможно, не самых известных, все сделаны до того, как к ней пришла Ифа. Одна была на выставке, которую Ифа видела много лет назад в Лондоне, она тогда бродила среди изображений, ей было восемнадцать или, может, девятнадцать, и не подозревала, что однажды будет проявлять пленку для этой женщины, выкладывать контрольки, устанавливать свет. Странно, в твоей жизни могут проходить такие важные провода из будущего, а ты ходишь между ними и понятия не имеешь.

То, что она видит работы Эвелин, напечатанные в книге, сейчас, сидя на своей прежней кровати, как-то необъяснимо обнадеживает. Ифа кладет руку на разворот, где с одной стороны – мужчина с пугающим родимым пятном в пол-лица держит рыбу с тусклыми глазами, а с другой – женщина в комбинации сидит на покореженной машине, и за ней вдаль уходят рельсы. Она кладет руку на эти фотографии и знает, что не застряла тут. У нее есть другая жизнь, в другом месте. Она больше не живет здесь, без надежды, без просвета. Она выбралась.

Она листает книгу обратно, к фотографу, который идет перед Эвелин, когда дверь открывается и в комнату валится, как под горку, ее брат.

Он не смотрит на Ифу. Ничего не говорит. Опускается, сустав за суставом, на коврик и ложится лицом вниз.

Ифа переворачивает страницу, понимает, что ее бесят работы этого фотографа, что она с ним как-то встречалась и он высокомерная свинья. Она смотрит на длинную фигуру брата.

– Ты живой? – спрашивает она.

– Мммннную, – отвечает Майкл Фрэнсис или что-то вроде того.

Он уткнулся лицом в лоскутный коврик в комнате, которая когда-то была спальней его сестры. Это, внезапно понимает он, лучшее место на свете из всех, где можно оказаться. Под его телом теплые половицы, ноги спокойно лежат, чуть раскинувшись в стороны, глаза закрыты, щека прижата к затейливому рельефу тканевых узелков. Разве не Моника с мамой связали этот коврик как-то зимой? Вспыхнувшая в памяти картинка – кухонный стол завален лоскутками, мать тянется поверх него – разбивает поверхность его ума, потом размывается и пропадает. Возможно, так и было; возможно, нет.

– Как думаешь, могу я всегда тут лежать? – спрашивает он, и его голос так мило приглушает коврик.

Он слышит, как сестра переворачивает страницу книги – тонкий треск бумаги, потом ее руки разглаживают поверхность.

– Можешь, – отвечает она с интонацией не-смей-мешать-мне-когда-я-читаю, – теоретически. Но через пару дней умрешь от обезвоживания. Может, и меньше, по такой-то жаре.

Он поднимает руку, чтобы заслонить глаза. Он слышит, как кто-то – Моника? – ходит по комнате внизу. По улице проезжает машина. Ифа переворачивает страницу, потом другую. Внизу кто-то стучит заварочным чайником о край раковины.

– Я кое-что сделал, – говорит он.

Его глаза по-прежнему закрыты, а Ифа у него за спиной, но он знает, что она подняла голову. Она откладывает книгу на кровать рядом с собой, он знал, что она так и сделает. Он слышит, как жалобно пружины отзываются на перемену веса.

– Это связано с папой?

– Нет.

– Ладно. Что-то хорошее или что-то плохое?

– Плохое.

Молчание. Кто-то через пару дворов по улице кричит что-то длинное и повелительное про шезлонг, шляпу и что-то еще, чего он не разобрал.

– Что-то про работу? Или что-то про брак?

– Про брак.

– А.

В этом звуке столько мудрости, в нем настолько нет осуждения, что он не может сдержаться, он рассказывает ей все – или так близко ко всему, как только может. Он, например, не решается признаться, что, когда впервые увидел Джину Мэйхью, возникло ощущение, что он узнал ее, словно ждал, чтобы она появилась. Вот и ты, едва не сказал он, что же ты так долго? Или что он никогда не верил в идею любви с первого взгляда. Или что она не была из тех, кто может показаться привлекательным, или его типажа, или кем-то, кто может разрушить брак, или мысли старшего преподавателя истории, мужа, отца, семейного человека. Она была высокой, с длинными конечностями, которыми, казалось, не вполне управляла, и с белой, веснушчатой кожей. Больше всего она напоминала ему жирафа. Рукава ее одежды не доходили до косточек запястья. Ступни были большими, длинными и узкими, и обувала она их в сандалики с ремешком вроде тех, что носят дети. Она носила юбку-брюки и кардиган, вид у которых был такой, словно она сама их вязала, и ободок, удерживавший ее без затей остриженные волосы. Такие наряды, он знал, вызовут насмешки учеников. Он не мог сказать Ифе, что в первый раз, когда пошел искать ее в лаборатории – под каким-то предлогом, потому что на самом деле просто хотел увидеть ее без посторонних, хотел всего лишь взглянуть на нее подальше от задымленной скуки в учительской, – она была в белом халате, слишком коротком для нее, и вышла из-за доски с изображением круговорота углерода. Увидев Майкла, она покраснела, и он подумал: круговорот румянца. Он едва не сказал это вслух. Кровь подступила к поверхности ее лица и шеи, и у него тоже, словно в ответ.

Вместо этого он излагает Ифе голый скелет истории. Что влюбился в коллегу, а она в него. Что они вместе обедали за вытяжным шкафом. Что иногда по вечерам вместе ехали на метро до Тоттенхем-Корт-роуд, где она пересаживалась. Что Клэр узнала. Что Джина вернулась в Австралию. Что Клэр в отместку пишет диплом в Открытом университете, посещает лекции и семинары, наполняет их дом новыми друзьями.

Он не рассказывает сестре, что иногда уходит и стоит за вытяжным шкафом, даже сейчас, полтора года спустя. Или что однажды взял ее белый халат, висевший на крючке, и взвесил в руке. Или что безумно разозлило, что другой преподаватель запросто воспользовался кружкой с Айерс-Рок, которую она оставила в учительской, поэтому он убрал кружку оттуда. Она так и стоит в ящике его стола. Он не рассказывает Ифе об этом, потому как не хочет, чтоб она знала; не рассказывает, так как понимает, что Ифа сама сможет достроить все эти подробности.