Читать книгу "Приключения английского языка - Мелвин Брэгг"

Более 400 лет назад словарь Шекспира насчитывал по меньшей мере 21 000 разных слов; было отмечено, что с учетом словосочетаний эта цифра могла бы достичь 30 000. Что интересно, в Библии короля Якова 1611 года только около 10 000 разных слов. Сегодня, четыре века спустя, активный словарный запас среднестатистического образованного человека составляет менее половины от шекспировского, и это притом что в распоряжении наших современников сотни тысяч новых слов, появившихся уже после Шекспира.

Язык того времени находился в непрерывном движении: должно быть, Шекспир вскружил ему голову такими выражениями, как out-Heroded Herod (переиродить Ирода в жестокости), uncle me no uncle (не зови меня дядей) или dog them at the heels (помчится за ними по пятам) – вот только некоторые из удивительных и простых переносов обыденного опыта (собака преследует кого-нибудь по пятам) во фразы, способные передавать угрозу, юмор, восхищение, досаду – и при этом легко запоминаться.

Шекспир «поженил» многие слова, до тех пор не представленные друг другу и едва знакомые друг с другом. Он сочетал узами слова ill и tuned, создав ill-tuned (плохо настроенный); слово baby вдруг обнаружило себя рядом с eyes, и на бумагу легло выражение baby-eyes (глаза [как у] младенца); smooth, не подозревая о новом товарище, соединилось с faced, и у нас появилось smooth-faced (чисто выбритый), а слово puppy встретилось с dog (кобелек). В XVI веке люди стали начинать свои реплики с oh, why и well, в то время как pray, prithee и marry постепенно утрачивали свою актуальность. Шекспир уловил это. Чуть ли не каждое слово могло появиться в виде любой части речи. Правил не было, и язык Шекспира дал себе волю.

Если престиж и значимость автора оценивать в зависимости от его цитируемости, то Шекспиру нет равных. «Быть или не быть» знакомо всему миру, это, пожалуй, самая известная цитата всех времен и народов.

What the dickens? (какого Диккенса? – в значении какого черта?) не имеет ничего общего с Диккенсом и впервые появляется в «Виндзорских насмешницах», как и as good luck would have it (мне просто повезло). А вот лишь две из множества не забытых и поныне фраз из «Антония и Клеопатры»: beggar'd all description (изобразить нет слов) и salad days (зеленая юность). Его перу принадлежит множество используемых нами сегодня выражений, однако «краткость есть душа остроумия», так что я не буду действовать безответственно и пускаться во все тяжкие (fast and loose) и не откажусь сдвинуться с места (budge an inch), а сразу, одним махом (in one fell swoop) позволю этому абзацу раствориться в воздухе (thin air), словно все наши вчерашние дни (all our yesterdays).

«Гамлет» разошелся на цитаты, как ни одна другая пьеса: the play's the thing («Зрелище – петля», «Поставлю драму я», то есть устрою сложную интригу), in my mind's eye (в очах моей души), though this be madness yet there is method in it («Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность»). Мы можем быть жестоки из жалости («Из жалости я должен быть жесток» – I must be cruel, only to be kind), подавать икру для простонародья (caviar to the general) и держать зеркало перед природой (hold the mirror up to nature). Но скорей в печали, чем в гневе (more in sorrow than in anger) эта цветущая тропа утех (primrose path of dalliance) должна подойти к концу, а дальше – тишина (the rest is silence).

В цели и задачи книги не входит изучение идей Шекспира, историческое исследование или комментарии по поводу отношений Шекспира с другими писателями-современниками. Но, как мы уже отмечали, слова выражают идеи и отражают человеческую природу, и Шекспир не скупится на примеры и иллюстрации сего. Например, в «Гамлете» всего лишь одна фраза – to thine own self be true (будь верен сам себе) – выразила понятие самоопределения личности, исследование которого с тех пор стало настолько интенсивным, что вряд ли сам автор мог такое предвидеть. Знаменитые солилоквии[13] выражают динамические изменения в душевных состояниях. Драматизм может быть внутренним. Автор утверждает ни много ни мало следующее: вот как мы думаем, а то, как мы думаем, ценно и значительно само по себе. В греческой драме длинные солилоквии демонстрировали определенное доказательство или суждение, а Шекспир обращается к познанию самого себя и совершает открытия не менее ценные, чем западные европейцы при освоении новых земель. Он делает мысль предметом мысли.

Эмерсон спрашивал: «Какие вопросы нововведений, нравов, экономики, философии, религии, стиля, образа жизни он не решал? Знания какой тайны он не показывал? О какой службе, должности или области человеческой деятельности он не вспомнил?.. Какая девушка не сочла его утонченнее самой себя? Какого мудреца не превзошел он в проницательности?»

Есть и те, кто подобно Гарольду Блуму утверждает, что вся система англоязычного восприятия мира, а может быть даже вся система восприятия сегодняшнего мира со времен Шекспира была сформирована им и уже от него она распространилась на все остальные языки Возрождения.

Стратфорд-на-Эйвоне во многом определил язык Шекспира. Во второй половине XVI века там проживало полторы тысячи человек, и Шекспир как сын местного коммерсанта, ведущего со всеми дела, с ранних лет был знаком с жизнью высшего и низшего сословий, относясь при этом к представителям среднего. Местный язык был по-прежнему грубоватым, с явным древнеанглийским произношением, и на слуху с самого детства были древние корни английского языка.

В местной классической гимназии, которую, как мы можем предположить (даже несмотря на отсутствие об этом точных сведений, столь досадное для исследователей его творчества), Шекспир посещал, проходили мастеров античной литературы: Цицерона, Вергилия, Горация и Овидия. Учителя, скорее всего, преподавали на английском, а их словарный запас был сдобрен античными образцами и включал тысячи французских слов. В старшем классе стратфордской школы, в той самой аудитории, в которой латинский язык преподается по сей день, наверняка говорили только на латыни; говорить по-английски запрещалось. Особое влияние оказали на Шекспира «Метаморфозы» Овидия, и предположение Джонсона о том, что он владел «немного латынью и того меньше греческим», представляется слишком строгим в том, что касается латыни. Французскому и итальянскому он, скорее всего, научился несколько позднее: это весьма вероятно, если учесть его способности к подражанию, многонациональный характер Лондона, куда он переехал, и влияние тех аристократов, что побывали в этих странах.

С письменным английским он также был хорошо знаком – по Библии. Хотя его отца и критиковали во всеуслышание за небрежность в посещении церкви, но для Уильяма, как и для любого другого мальчика его возраста и происхождения, увиливать от посещения церкви не представлялось возможным. Дома у них, по-видимому, была Епископская и затем Женевская Библия. В каждой приходской церкви была Большая Библия на основе Библии Мэтью, а та, в свою очередь, основывалась по большей части на переводе Тиндейла; предисловие к ней написал Томас Кранмер, и она стала повсеместно известна как Кранмеровская. Шекспиру была знакома и Книга общей молитвы – официальный молитвенник Англиканской церкви.