Читать книгу "Строгоновы. 500 лет рода. Выше только цари - Сергей Кузнецов"

Многие живописцы XIX века были литераторами, а некоторые сочинения писателей представляют собой «полотна», набросанные словами.

Большое место в описанном Григоровичем «Доме коллекционера» занимали характеристики отдельных вещей, в частности скульптуры Фавна, которая находилась в упомянутой Зеленой гостиной и принадлежала к числу главных сокровищ дома. Длительный путь к дому на Сергиевской и связь с именем Микеланджело вызвал к жизни патетический пассаж Григоровича: «Что нам в этом фавне, как мифе древности?

Он не возбуждает даже нашего любопытства! Но творческая сила художника вызвала его из мрамора, вдохнула в него жизнь, поставила его перед нами, — и чужое сделалось вдруг и понятным, и сочувственным». В настоящее время произведение, украшающее Государственный Эрмитаж, приписывается Бачо Бандинелли.

Вид кабинета Д. П. Бутурлина

Фавн Бандинелли

До 1849 года скульптура принадлежала историку Д.П. Бутурлину (1790–1849), отцу жены Павла Сергеевича. Она показана на картине с видом его кабинета, написанном A.A. Зеленским два года спустя после смерти историка (Государственная Третьяковская галерея). Фигура владельца вписана в интерьер. Работа Бандинелли стоит на почетном месте на фоне красной драпировки под портретом императора Александра I. В собрании Тамбовской областной картинной галереи хранится небольшая копия с картины Зеленского, написанная маслом на картоне и без изображения Бутурлина. Это обстоятельство ввело в заблуждение искусствоведов, и долгое время картина считалась изображением кабинета Строгонова. Публикация в 2005 году иллюстрированного каталога живописи Третьяковской галереи первой половины XIX века позволила понять истинное положение вещей. Осталось сказать, что Бутурлин завещал шедевр своей теще A.A. Камбурлей (1783–1864). И лишь после ее кончины «Фавн» перешел к внучке Анне Дмитриевне, к тому времени супруге графа Павла Сергеевича. Мейблюм поспешил запечатлеть «Микеланджело» в интерьере страстного коллекционера.

В доме находилось большое число фарфоровых ваз, среди них особенно выделялась стоявшая в Столовой и относившаяся к XV столетию китайская «Vasea Elephant blanc».

По горлу ее украшали горизонтальные углубленные пояски, с рельефными изображениями облаков — символические знаки достоинства высших гражданских должностей. Если восточные коллекции находили себе место в петербургских домах достаточно редко, то фламандским и голландским собраниями Строгонов соотечественников явно не удивил.

Со времен Петра Великого сотни картин из западных стран находились в императорском и частных собраниях. Но и в этом разделе был свой шедевр — «Исповедник» Рубенса. «Полные улыбающиеся губы монаха, отражающие доброту и склонность к материальным благам жизни и юмору, взгляд умный и тонкий, но без лукавства, — все это показывает сродство между обоими лицами, то есть между художником и его моделью», — писал Григорович.

Покинем теперь парадный этаж, где было относительно мало произведений искусства, и направимся на первый, например в Библиотеку.

Ваза белого слона — самая знаменитая ваза дома графа Павла Сергеевича

Здесь находились две картины, особенно поразившие графа Павла Сергеевича во время поездки с отцом в Италию. Одна из них — «Снятие с креста» Чима да Канельяно, происходившая из собственности монастыря кармелитов в Венеции, другая — шедевр Джан Франческо Майнери «Несение креста», увиденный юным Строгоновым в галерее Марескальки в Болонье уже на обратном пути в Россию. Возможно, были и другие сильные впечатления от творчества итальянских мастеров, и попытки завладеть другими шедеврами, но только два указанных полотна граф приобрел в собственность в 1850-е годы.

Где-то здесь, в Библиотеке, хранились рисунки самого графа Павла и его сестры графини Софьи, относящиеся к тому самому «великому путешествию Строгоновых в Италию» 1839-1840-х годов, рассказ о котором был уже обещан.

В Риме с мыслью о развитии дарования детей отец, граф Сергей Григорьевич, нанял для занятий уже знаменитого в ту пору акварелиста Соломона Корроди. Полностью важный фрагмент воспоминаний Ф.И. Буслаева — гувернера многочисленных детей Строгонова — выглядит следующим образом: «Щедро одаренная умственными и нравственными качествами, она умела соединить в себе поистине творческое дарование с технической способностью в тщательной отделке подробностей.

Когда в Риме училась она ландшафтной живописи у знаменитого в то время Корроди вместе со своим братом Павлом Сергеевичем, который был старше двумя годами, далеко опережала его в старательной обработке подробностей, между тем как он ограничивался бойкими мазками кисти, долженствовавшими означать его гениальность».

Из текста может сложиться впечатление, что речь о живописи, но Корроди был акварелистом. Неделя — небольшой срок для занятий. Затем Строгоновы вновь вернулись в Рим. Теперь уже на больший срок, возможно, тогда начали учиться (или возобновили свои занятия). Весь этот промежуток между визитами в Вечный город они рисовали.

Средства семьи позволили графу П. Строгонову исполнить детскую мечту — завладеть картиной Чимы да Канельяно

В 1930 году в Русский музей из Строгоновского дворца поступило 132 рисунка, подавляющее большинство которых представляет виды Южной Италии, сделанные в 1839-1840-х годах и исполненные карандашом (на лицевой стороне или обороте почти каждого листа надписи на французском языке определяют сюжет, на некоторых также стоит дата). Все произведения, которые, без сомнения, попали в дом на Невском из сергиевского дома, были записаны в инвентарь музея как работы неизвестного художника, хотя на некоторых из них стоят инициалы «Р. S.». Рисунки собраны в папки, на двух из которых упомянут Павел Строгонов. Воспоминания Ф.И. Буслаева дают возможность понять, что «рисовальщиками» были оба — брат и сестра, — а также объяснить, почему рисунки оказались затем в доме на Сергиевской.

Свидетельство гувернера показывает, что помимо рисовального, Софья имела также литературный талант, сочинив неизданный и не найденный пока роман о русской барышне, которая скончалась при родах второго ребенка. Та же судьба ждала ее саму после свадьбы с графом И.П. Толстым. Этот брак, по мнению Ф.И. Буслаева, должен расцениваться как нелепость, некий компромисс отца с родственниками. Приведу еще один фрагмент его бесценных воспоминаний: