Читать книгу "Авиатор - Евгений Водолазкин"

Другое дело, что Гейгеру свойственна любовь к общепринятым истинам. Точнее, любовь к формуле, может быть, даже – к фразе. Ну, вроде того что после кофе повышается давление или, скажем, за преступлением следует наказание. А я вот прочитал на днях, что кофе, оказывается, далеко не всегда повышает давление. Не говорю уже о преступлении и наказании.

Про Настю Гейгер недавно сказал, что она-де для своего возраста удивительно прагматична, что молодежь быстро взрослеет. Человек со стороны подумал бы, что это похвала, да только я Гейгера уже неплохо изучил. Он рассматривает Настино качество как парадокс, при том что парадоксов не любит. Не друг он им. Я даже примерно представляю, от какой фразы он здесь отталкивается: юности свойственна романтика – что-нибудь в этом роде. А то, что романтика может сочетаться с деловыми качествами, его в глубине души раздражает.

Гейгер – человек правила. Он и фразу-то любит потому, что она формулирует правило. В правиле его сила (он абсолютно надежен), но в этом же и слабость: он боится исключений. Гейгер, я уверен, понимает, что жизнь сложнее всяческих схем, а в то же время он ими дорожит. Для него это вопрос упорядоченности мира. А в русской жизни исключение – правило, только Гейгер этого не понимает. Или, вернее, не принимает.

Вчерашней темой были шишки и синяки, которые будто бы автоматически рождают опыт. Синяки, подвергшиеся осмыслению, и являются опытом – вот как в точности было сказано. А мне так не кажется. То есть это возможно: синяки могут рождать опыт. А могут и не рождать. Вот, например, мои главные впечатления с синяками не связаны, хотя синяков у меня было ох как много. В прямом к тому же смысле.

Понедельник [Настя]

Сегодня удалось договориться о сдаче бабушкиной квартиры. Быстро это получилось, ничего не скажешь. Я сказала Платоше, что не задирала цену и вознаграждена за умеренность. Он поцеловал меня в нос. Взгляд – отсутствующий, такие подробности его не интересуют. Я носом потерлась о его подбородок.

– Ты понимаешь, балда, что теперь нам легче будет жить?

– Главное, – отвечает, – жить, остальное как-нибудь приложится.

– Чтобы прикладывалось, требуются, между прочим, усилия.

Получается, что из нас двоих добытчица – я. Обидно мне это? Ни в коем случае. Было бы катастрофой, если бы добывать блага стал еще и Платоша. Мы с ним сильны тем, что разные и взаимодополняем друг друга. Это называется идеальный брак. Я окружаю его жизнь комфортом, а он наверстывает всё, что пропустил в заморозке.

Много читает. У нашей кровати две стопки книг – с его стороны большая, а с моей – ну да, маленькая. Я платоновское собрание вчера полистала: история, философия, литература. Не хухры-мухры. А что в моей стопке – и говорить как-то неприлично. Детективы да лавбургеры. Изделия по преимуществу дамские. Очечественные.

Мои книги всегда можно отложить, даже выбросить, а Платошины – не можно. Ох… Предмет ревности моей. Я подлезаю ему под руку и шепчу:

– Иннокентий Петрович, вы очень заняты?

Смеется. Просит прощения. Очень темпераментно просит, а я вяло сопротивляюсь. Я, оказывается, интереснее книги, которая летит на пол. Лежит, распластанная, вверх обложкой, наблюдает наш финал-апофеоз. А я, случается, смотрю на нее. И на верхнем фа встречаюсь глазами с Арнольдом, скажем, Тойнби. Это слегка обескураживает. Самое же трогательное в том, что через минуту Платонов мой лезет через меня за книгой и снова принимается за чтение. Вот сейчас, когда я это пишу, он читает книгу о завоевании космоса в СССР. Неожиданно как-то.

Не очень страшно, что я, беременная, так кувыркаюсь? Нужно будет спросить у врача.

Вторник [Иннокентий]

Читал сегодня книгу про Соловки – описывался там Кемский пересыльный пункт. А ведь это место, где я в последний раз видел моего кузена Севу. Что-то мне не хочется об этом писать.

Среда [Гейгер]

Иннокентий рассказал мне, что ему звонил “некто Белков” из правительства. Разговаривал с ним довольно долго.

Имелся в виду, конечно, Желтков. Человек, всем (кроме Иннокентия) известный. Желтков предлагал всяческую поддержку. Оставил свой телефон, чтобы Иннокентий в случае необходимости звонил. Будучи в Питере, обещал “заехать на чай”.

Sehr demokratisch[4].

Среда [Настя]

Платоше звонил Желтков из правительства. Я бы сказала, сам Желтков. Предлагал всяческую поддержку. Кто-то, правда, заметил, что, когда предлагают всяческую поддержку, стоит испытывать сомнения: такое предложение ни к чему не обязывает. Но Желтков здесь, думаю, ни при чем – что же он может предложить, если Платоша ни в чем не нуждается?

А Платонов тоже хорош – разговаривал без особых эмоций, довольно, можно сказать, невозмутимо. Без преувеличенной (ах) радости, без даже волнения, сдерживаемого с трудом, – оч. спокойно. Я перед ним рукой помахала – мол, реанимируйся немного. Внутренне же моим Платоновым гордилась – ему из руководства страны звонят, а он вот так, без суеты, разговаривает. Мужчина.

Четверг [Иннокентий]

Гейгер, конечно, не так прямолинеен, как я его на днях описал. Это я ему за Настин прагматизм. Он уже понял, что меня такие слова задевают, и теперь помалкивает. Гейгер, лучше молчите… Так вот: хоть я в своих записях что-то преувеличил, в главном, думаю, не ошибся. Гейгер – умный и тонкий человек, верящий в общественные идеалы, которые отражены у него в разного рода высказываниях, нередко – в довольно пафосных воззваниях. Как я заметил, их Гейгер много знает. Он произносит их внешне небрежно, но в душе очень ценит.

Чего он, кажется, не понимает, так это того, что действительность устает от воззваний и начинает из них испаряться. Остаются лишь фразы, которые используются совсем не так, как ожидалось. Допустим, в мое время любили фразу о мире народам и земле крестьянам. И что? Вместо мира получили гражданскую войну, вместо земли – продразверстку, а потом колхозы. Никто такого и помыслить бы не мог – даже Гейгер, живи он тогда. Как бы он приспосабливал тогда свои лозунги к действительности?

Или эти вот его рассуждения об опыте – всё о них думаю. Может быть, синяки и рождают кое-какой опыт, но я продолжаю считать, что он не главный. Вот, скажем, в детстве я часто видел в церкви покойников – тоже ведь, если угодно, синяк. Но как сейчас помню: эти покойники не рождали во мне страха смерти. Я рассматривал их внимательно, не боялся даже дотрагиваться. Погладил как-то одного старика по лбу: лоб был холоден и шершав. Мама, испугавшись, бросилась меня оттаскивать, а я не понимал, почему, собственно.

Смерть я открыл и ужаснулся ей лишь спустя годы, в пору моего взросления, но это не было результатом встреч с покойниками. Открытие было обусловлено логикой моего внутреннего развития.

Суббота [Гейгер]