Читать книгу "Убийство городов - Александр Проханов"

На улицу влетел ошалелый грузовичок. За крышу кабины, в рост, держались Жила и Завитуха. На коленях, окруженный пузырящимся шелком, стоял пленный летчик. Он был без шлема, в синем лётном комбинезоне. На худом лице кровенели ссадины. Синие глаза безумно вращались. Руки были связаны за спиной обрезком стропы, и ее конец намотал на кулак Жила.

– Давай, вылазь, «мусор»! – Жила пихнул ногой пленного, тот неумело стал перебираться через борт. Упал, и Жила дергал за стропу, понукая: – Вставай, сука укропная! Погляди народу в глаза!

Пленный стоял на коленях, вращая шеей, со связанными руками. Начинал клониться, но Жила дергал стропу, словно взнуздывал его, не позволяя упасть.

– Смотрите, люди, на эту суку укропную! Это он, сука драная, вас бомбил, сжигал заживо! Он смотрел сверху, где играют детишки, и кидал бомбу, и у детишек отрывало ручки и ножки! Он смотрел, где дом получше и сад покрасивше, и пускал ракету, так что погибали всей семьей, а мертвецов хоронили прямо в саду, у поломанных яблонь! Теперь он ваш, сука укропная. Больше не сможет вас убивать! Хотите, башку ему оторвите! Хотите, повесьте! Если попросите, я ему пулю в мозг всажу!

Люди стояли, обступив пленного, боясь перешагнуть невидимый круг, словно от летчика исходила мертвящая сила, продолжавшая губить и мучить.

Рябинин смотрел на оглушенного летчика и думал, не тот ли он, кто направил ракету на его товарищей из батальона «Марс»? И эта жуткая воронка, по краям которой лежали обрубки тел, липкие кишки, оторванные головы, – не он ли убийца его друзей?

– Я русский, – произнес летчик, стоя на коленях. – Русский я, Терентьев Василий. Не по своей воле! Приказ!

– Ты, сволочь, не русский, а блядин сын, – просипел старик с костяными глазницами, на дне которых стояли непросыхающие темные слезы. – Мою Марфу Никитичну убил, я ее по саду два дня собирал.

– Ой, люди мои горькие, и за что нам така беда! – Женщина в мятом платье, под которым болтались вислые старушечьи груди, заломила руки: – Жили, робили, грошы были, хлиб був, что нужно, купляли! Все пожгли, поломали! Деток поубивали! Кто не убег, того разбомбили! На кладбище земли не хватает, в садах хороним! И за что на нас такие гады напали, бомбят и пуляют! Пусть бы им бомбой по голове залепило!

– Воны русские, а хуже нимцев! Воны нас со свиту сгоняють! Шо нам с им робить? Убить его, биса! – Изможденная женщина с длинными худами руками кинулась к пленному и стала бить его костяными кулаками. – Бис ты, бис и есть!

Пленный уклонялся от ударов, крутил головой, повторяя:

– Русский я, русский! Терентьев Василий Петрович!

– Врет! Не русский, а фашист кровавый! – неистово и радостно крикнул Жила, дергая за веревку. – Бей фашиста кровавого!

Этот сумасшедший радостный крик колыхнул людей. Они кинулись к пленному. С визгом, бранью, вздымая и опуская кулаки, люди стали молотить летчика, рвать на нем волосы. Кидали в него камнями, горстями пыли. Били кольями, принесенными из домов шкворнями. Старуха в растерзанной кофте воткнула в пленного ножницы. Мальчик с белесой головкой царапал ему лицо.

Жила, отпустив веревку, отступил и смотрел, как убивали пленного.

Рябинин то хотел кинуться в толпу и заслонить пленного от ударов. То порывался убежать, чтобы не видеть ужасную казнь. То чувствовал, как в него вселяется слепая зверская ярость, подобная той, что бушевала в толпе.

– А ну, дайте мне гада! – Из проулка выскочил нечесаный мужик в грязно-белой рубахе с шитым воротом, тот, что вчера самозабвенно танцевал под аккордеон. В руках его была охотничья двустволка. – Расступись!

Люди отхлынули. Летчик лежал с окровавленной головой, дергал ногами. Мужик приставил к голове летчика ружье и нажал оба курка. Грохнуло, разбрызгивая красную мякоть. От головы остался подбородок, оскаленный рот и рваная черно-красная дыра.

Все ахнули, отшатнулись. Мужик, хватая себя за расшитый ворот, побрел по проулку, волоча двустволку. Жила улыбался, снимал с лица бело-красный комочек мозга.

– Отставить! Отставить! – Курок подбегал, стреляя из пистолета в воздух. Остановился перед растерзанным телом. – Отставить, – бессмысленно прошептал он, опуская пистолет.

Появились те двое, в «балаклавах», что приехали на грузовичке. У них оставалась одна труба. Они сели в кузов грузовичка, где пузырился парашютный шелк, и укатили.

Народ расходился, оставляя посреди солнечной пыльной улицы изуродованное тело.

Рябинин, обессиленный, не понимая себя, не умея объяснить в себе вспышку звериной ненависти, сидел на краю транши. Тер землей башмак, на который капнул липкий комочек студня.

Глава 20

У ополченца Завитухи умер в Днепропетровске отец. Перенес несколько инфарктов после допросов в службе безопасности. Не вынес треволнений, и последний инфаркт унес его жизнь. Завитухе позвонила по мобильнику мать. Сказала, что похороны через день и отец перед смертью все повторял имя сына.

Завитуха зарыдал. Спрятал телефон в карман камуфлированного «лифчика», рядом с гранатой, и стал собираться в дорогу. В Днепропетровск, чтобы успеть на похороны. Его отговаривали. Укры, их служба безопасности, схватят его прямо у гроба отца. Все ополченцы, их позывные, имена, номера мобильных телефонов известны украм.

Завитуха отмахивался. Спрятал под матрас автомат, камуфляж, натягивал мятый пиджак, и его серые глаза были полны слез.

Позвали комбата. Курок явился из штаба и строго, проталкивая сквозь рыжую бороду слова, выговаривал Завитухе:

– Отставить! Оружие не прятать! Марш на боевое дежурство!

– Еду домой, командир. Надо поспеть к отцу. Послезавтра хоронят. Мать сказала, чтоб приезжал. – Завитуха упрямо, не глядя на комбата, засовывал под матрас автоматные рожки, «балаклаву», ручной фонарь – весь небогатый скарб ополченца, который ему не пригодится в дороге.

– Ну, ты понимаешь, Завитуха, куда ты идешь? За линией фронта тебя уже ждут, сразу скрутят. Твой телефонный разговор с матерью отследили. Ну, если не за линией фронта, то прямо у гроба отца, у могилы, на поминках. В наручники на глазах у матери, и в застенок. До смерти замучают.

– Должен с отцом повидаться. Не успел при жизни, так хоть в гробу посмотрю.

– Да отец, если б мог, сказал бы тебе: «Куда ты, сынок? Они тебя прямо у моей могилы застрелят. Ты лучше живи, сражайся, отомсти за меня».

– Я уходил в ополчение, отец сказал: «Воюй. А будет отпуск, приезжай. Хочу с тобой повидаться». У меня ближе отца никого нет. Он был авиадиспетчером на военном аэродроме. Когда я был маленький, мы с ним авиамодели клеили. «Тушки», «Илы», «Анны», «Миги», «Сухие». Я все самолеты знал. Он говорил: «Будешь летчиком. Я твой самолет стану сажать без очереди». Теперь не посадит. Хочу отца увидеть в последний раз. В лоб холодный поцеловать.

– Ты еще полетаешь, Завитуха! Выше всех взлетишь! Когда победим, мы такой самолет построим, какого мир не видал! Ты будешь летчиком, Завитуха! А теперь прошу тебя. Как отец прошу. Оставайся здесь. Ты здесь нужен. Уйдешь, кто же займет твое место в окопе? Укры на нашем участке скапливают силы, готовят прорыв. Нам каждый ствол важен, каждое отважное сердце. У тебя отважное сердце, Завитуха! Я тебя люблю. Мы все тебя любим.