Читать книгу "Цветы тьмы - Аарон Аппельфельд"

Марьяна нечасто молится, зато частенько объявляет, что есть Бог на небесах, а раз есть – то нечего страшиться, и если настигнут тебя неприятности, припомни свои деяния и прими горести с любовью.

В Марьяниной вере нет последовательности, и не раз перед лицом лишений ее обуревает отчаяние. Раз он обнаружил ее бьющейся головой об стену и горько стенающей:

– Зачем я на свет появилась? Во имя чего я понадобилась на этом свете? Только чтобы служить подстилкой для солдат? Если для этого, лучше мне умереть.

Сейчас ее настроение было приподнятым, она распевала, шутила и называла евреев добрыми и нежными созданиями, чью жизнь перековеркали запутанные умствования.

– Даже Зигмунд, пристрастившийся к рюмке не хуже украинца, даже он не умел отряхнуться от самокопательских мыслей и сказать себе: „Сейчас я не размышляю, сейчас я повинуюсь зову сердца“. Не раз я умоляла его: „Зигмунд, скажи во весь голос, что есть Бог на небе, ты не представляешь, как хорошо тебе от этого станет“. А он на это только разражался хохотом, как будто услышав какую-то чушь. Ни разу не согласился признать, что есть Бог. А все повторял: „Откуда ты знаешь? Вот если представишь мне хоть одно маленькое доказательство, тогда начну веровать“. „А душа? – повторяла я. – Душа-то разве не говорит тебе, что есть Бог?“ И что же он на это отвечал? „Существование души тоже нуждается в доказательстве“. Вот я и говорю: евреи жить не могут без доказательств.

Но ты, миленький, уже знаешь, что в доказательствах нет нужды. Нужно только душу наладить в верную сторону. Вера – дело простое и правильное. Если будешь верить в Бога, увидишь много прекрасного. И еще одно – не употребляй слова „противоречие“. Зигмунд иногда говорил мне: „В твоих словах есть противоречие“. Я любила каждое слово, выходившее из его уст, но только не это. Все время я пыталась выбросить из его головы это странное слово, но он стоял на своем. Я надеялась, что, может, хоть под градусом он поймет и скажет, что есть Бог. Только напрасно старалась.

Эти обрывочные воспоминания не печалили их. Они занялись любовью, как будто лежали в широкой двуспальной кровати, а не в заброшенном амбаре. Хуго снова уверил ее, что всегда будет с ней, в радости и в горе, в любом месте.

– Скоро твоя мама придет и заберет тебя от меня.

– Война еще не кончилась.

– Война кончится скоро, и с Марьяной сделают то же, что сделали с евреями.

– Ты преувеличиваешь, – позволил себе возразить он.

– Верное предвидение – это не преувеличение. Верное предвидение показывает тебе, что будет. Нужно быть настороже и прислушиваться к нему. Не волнуйся, миленький, Марьяна не страшится смерти. Смерть не так ужасна, как ее изображают. Ты переходишь из этого мира в иной, лучший. Правда, есть высший суд, но чтоб ты знал, на этом высшем суде принимают в расчет не только дела, но и намерения, понимаешь?

Дождь, еще недавно казавшийся зловредным и зарядившим надолго, вдруг перестал. Солнечные лучи снова пробились сквозь облака и осветили раскинувшиеся вокруг широкие и плоские поля. Одинокие деревья посреди них выглядели, как забытые дорожные знаки из другого времени.

Потом Хуго уснул. Последние Марьянины слова он уже едва слышал. Он спал и видел много снов, но из всего увиденного не запомнил ничего, кроме маминого лица. Мама в их аптеке была целиком погружена в попытку расшифровать поданный ей рецепт. Время было полуденное, незадолго до закрытия. В такой час в аптеке обычно полно покупателей. Папа находился в соседней комнате и готовил лекарство для одного из них. Эта картина, знакомая Хуго до последней детали, порадовала его. Он ожидал, что мама узнает его и удивится. По-видимому, она на самом деле узнала его, но не обращала на него внимания. Хуго долгое время стоял и поражался такой медлительности. Наконец он решил, что, раз его не замечают, пойдет он себе восвояси.

Солнце зашло, и снова встал мучительный вопрос: где ночевать? Марьяна постучалась в несколько дверей, но никто не пожелал приютить их на ночь. В трактире ее тут же узнали и принялись издеваться и проклинать ее. Марьяна не смолчала, обозвала их распутниками и ханжами, измывающимися над слабыми.

– Придет время, и оно не за горами, когда Господь призовет вас к ответу. Распутство и ханжество Бог не прощает, одно наказание на другое накладывает.

Снова они были в глубине тьмы. Марьяна нагрузилась коньяком и кричала во весь голос:

– Я люблю ночь! Ночь лучше людей и их домов!

Хуго поспешил набрать хвороста, разжег костер, поставил миску на огонь и положил в костер несколько картофелин.

Они доели остатки сыра и колбасы, и Марьяна погрузилась в мечтания:

– Я жду не дождусь дней, когда всего у нас будет вдоволь, нищета нам не пристала. Я вижу перед своими глазами маленький дом, огород, фруктовый сад. Станем доить корову, а резать ее не будем. Бóльшую часть дня станем проводить в саду, а вечером вернемся в дом и разожжем печку. Я люблю, когда печка горит, а в ней языки пламени пляшут. Вот и все, больше ничего не надо. Ой, забыла самое важное – ванну. В нашем доме должна быть ванна, без ванны и жизнь не в жизнь. Часа два-три в день мы обязаны проводить в ванне. Вот какой жизни я ожидаю. А ты как думаешь?

Так они провели первую часть этой ночи.

56

После полуночи, уже изрядно окоченев, они нашли пустой трактир, хозяин которого согласился пустить их на ночь. Марьяна была пьяна и не переставая восхваляла хозяина. Но тот не слишком впечатлился ее похвалами и потребовал платы за ночлег. Марьяна протянула ему купюру, но он настоял на добавке. Она добавила и попросила одеяло. Ступни у Хуго были холодны как лед, и Марьяна с силой растерла их. Наконец они обнялись и так уснули.

Проснувшись рано утром, они тут же тронулись в путь. Пасмурный день лучше затхлого чулана, решила Марьяна. На счастье, они нашли дерево с развесистой кроной и сразу же принялись разжигать костер.

Снег таял и обнажал черную землю, прятавшуюся под ним всю зиму. Из труб подымался жидковатый дымок, и утро было мирным и безобидным. Тем утром Марьяна была особенно красива.

Ее большие глаза были широко раскрыты, а длинная шея гармонично сочеталась со всем остальным. После того как она напилась чаю и сделала несколько глотков из бутылки, душа ее раскрылась настежь, и она сказала:

– Жизнь моя была поломана с самого начала. Я не хочу винить отца с матерью. Когда-то я винила их и на них вешала все несчастья, что меня постигли. А теперь я знаю, что это было мое юношеское буйство. Я была молода и красива, и все вокруг меня увивались. Тогда я еще не знала, что они были хищниками и охотились только за моей плотью. Они научили меня пить и курить. Мне было тогда тринадцать, четырнадцать, я была в восторге от денег, которые мне давали. Я была уверена, что так и будет продолжаться всю жизнь. Не понимала, что они меня отравляют. В четырнадцать лет я уже не могла обходиться без коньяка. Родители отказались от меня, даже в дом не пускали. „Ты конченая“, – говорили мне, а я была уверена, что они злобствуют и когда-нибудь потом пойдут на попятную. А потом – из одного борделя в другой, от одной мадам к другой. С чего я все это тебе рассказываю? Для того рассказываю, чтоб ты знал: Марьянина жизнь была поломана с самого ее начала. Сейчас ее уже не поправишь.