Читать книгу "Дочери Евы - Каринэ Арутюнова"

Тетя Рейзл любит танцевать на столе.

На щеках ее трогательные ямочки, розовый кончик языка между коралловыми губами, смешной рыжий завиток на затылке. На лбу жемчужные бисеринки влаги, движением локтя она смахивает упавший на глаза локон. Выкидывает коленца, задорно поглядывая на гостей, – мужчины краснеют и дружно отбивают ладони, притоптывая и подталкивая один другого локтями. Рейзл танцует на столе, и оттого всем видны кружавчики на ее панталонах, перетянутая резинкой алебастровая кожа рыжей и веселой женщины, которая до смерти любит танцевать.

Рейзл смеется, откидывая голову назад. Шея ее выгибается, горлышко трепещет. От ямочек на ее щеках сходят с ума взрослые женатые мужи в сюртуках и шляпах, с крепкими животиками и живыми глазами. Их жены, широкобедрые, плодородные, похожие на больших носатых птиц, передвигающихся грациозно и вальяжно в сопровождении чахлогрудых дочерей. Все любуются Шпринцей, хоть и с плохо скрываемым недовольством. От них разит прошлогодними духами, поры на бледной коже забиты пудрой. Они мало бывают на воздухе, только пугливо пробегают вдоль стен.

Когда евреям весело, они танцуют на столах, со сдвинутыми напрочь скатертями и посудой. Рейзл щелкает пудреницей. Помада у молодой девушки должна быть алого цвета, ни в коем случае не бордо и не роза, особенно если у девушки этой дымчато-серые глаза, безупречная линия рта, чуть капризного, со вздернутой верхней губой, а кожа такой ангельской чистоты, – когда Рейзл рядом, мне хочется дотронуться до ее щеки ладонью, но я только смотрю на нее и язык прилипает к небу. В глазах ее прыгают шальные зайчики, своей маленькой властной пятерней она треплет меня по затылку и вдруг порывисто прижимает к груди, и шепчет что-то, – ох, матка боска, какой у меня племянничек. Круглая брошь царапает мне подбородок, я краснею, вырываясь из цепких рук..

Маневичи жили на Налевках, а мы на Маршалковской, недалеко от Венского вокзала, – не так уж далеко, но виделись редко, только на свадьбах, годовщинах и юбилеях. Наша семья всегда придерживалась традиций, а вот Рейзл и Шимек Маневичи, одинаково рыжие, одним своим резким смехом и солеными шуточками нарушали стройность и упорядоченность вечерних трапез семьи моего отца.

С Маневичами мы сблизились уже здесь, в Налевках. Пока отец мой оплакивал библиотеку и оставшийся в доме рояль покойной матери, Шимек вносил в комнату промасленные свертки и, пошептавшись о чем-то с мамой, исчезал надолго, на всю ночь, а то и несколько дней, и возвращался, опасно сверкая глазами, и пахло от него сигарами, музыкой, вином. Запах этот казался запахом жизни. Отец кашлял и неодобрительно морщился, но не выдерживал – и ел, ломая худыми пальцами хлеб, и несмело захватывал ножом кусочек масла, мама все чаще вытаскивала продолговатую шкатулку из слоновой кости, а Шимек хлопал себя по карманам и щелкал каблуками, и опять уходил в ночь, теперь уже не один, а под руку с Рейзл. В комнату вплывало облако терпких духов. Рейзл долго вертелась на каблучках у скрипучего комода, в ушах ее блестели прозрачные сережки, – откуда сережки, зачем сережки, – отец с упреком смотрел на свояченицу, а мама обнимала ее плечи, и тут я замечал, как они похожи, моя мама и Рейзл, только Рейзл рыжая и веселая, а мама – каштановая и печальная.

Возвращается Рейзл под утро, крадучись, прижимая лаковые туфельки к груди. Повернувшись спиной к сопящей носами малышне – Елке и Роману, как змеиную шкурку скатывает платье, переступает через него, я вижу ее гибкую спину.

От волнения я крепко зажмуриваю глаза, – не спишь, Аншел? – горячее дыхание щекочет лоб, – сердце мое бьется гулко, на всю комнату. Еще чуть-чуть, и родители проснутся, – Рейзл кладет руку мне на грудь и улыбается, – я почти не вижу ее лица, только улыбку, – спи, курче, спи.

Курче – это я, Аншел Гофман, – воспитанный мальчик в прошлогоднем гимназическом пиджачке, пальцы мои истосковались по черным и белым клавишам, а небо – по вкусу эклеров в маленьком венском кафе. Каждый божий день я проигрываю гаммы и даже этюды по крытому клеенкой кухонному столу. Там, в доме на Маршалковской, остался рояль моей бабушки, а на пюпитре – раскрытые ноты, – это фуги Баха. Любопытно, кто касается сейчас отполированных клавиш, кто вытирает пыль. Наш дом остался где-то там, за длинной стеной гетто, а в этом есть маленькая комната, осунувшиеся лица родителей, позорное чувство голода, и чужие, абсолютно чужие люди вокруг, даже не родственники, а еще спертый воздух уборной, и ночная улыбка моей тети Рейзл, терпкий запах ее духов, аккуратно пришитая к платью желтая звездочка.

Когда евреям весело, они танцуют на столах, а лучше всех танцует моя тетя Рейзл. В последний раз она танцевала на свадьбе Юлека и Златы, а усталые небритые мужчины хлопали в ладоши. Ночью Юлека и Злату увезли, и вместе с ним еще человек двадцать.

На следующий день Шимек заперся с мамой и отцом в комнате, они долго спорили, до меня долетали обрывки фраз, – «проститутка, – нет, – уцелеть, рояль, – убирайся, – успокойся, – ни за что», а еще через два дня я вдыхал воздух ночной Варшавы, – мы ехали минут двадцать, даже меньше. Рейзл крепко держала мою руку в своей, и я почти не волновался.

Иудейская принцесса

Под люлькой моего малыша стоит золотая козочка, эта козочка отправилась торговать изюмом и миндалем

(колыбельная)

Эля Шварц – счастливая мать.

Переле родилась красавицей. Иудейской принцессой. Откуда, скажите на милость, у Шварцев из Юзефова оливковая кожа и прикрытые тяжёлыми веками черносливовые глаза? И ресницы – отбрасывающие густую тень на атласные щёчки?

И зажатые в кулачок пальчики – указательный, маленький, средний, безымянный…

Эля смеётся и пытается ухватить губами мизинчик на ножке Перл…

Перл[46]– Переле – жемчужинка. Втихомолку сидела себе в животе и вышла как положено, головкой, – точно в срок, – когда старая Нехама приложила её к Элькиной груди, – только для виду покрутила кнопкой носа и вцепилась дёснами, будто кто-то её этому учил..

Способный ребёнок, – носатая тень старой Нехамы смешит Эльку, – старуха суетится и ворчит, для виду, конечно, – поправляя съехавший платок и улыбаясь в сторону, – тьфу-тьфу, не сглазить бы, печально вздыхает и кивает головой, ей всё мерещится, судьба одной рукой даёт, другой – отнимает, – девка совсем спятила, с утра до поздней ночи воркует и стонет как голубка, – ай, наши ножки, ай, наши ручки, ай, какие мы важные, ай какая у Переле грудка, – тьфу, вот дура, – Нехама сердито грохочет ведром, кряхтя, носит воду и, подоткнув юбку, драет пол, – в еврейском доме должно быть чисто, – ни паутинки тебе, ни пылинки, – раскоряченные ноги в лиловых венах ещё больше смешат глупенькую Элю, – облокотясь на подушки, придерживая ладонью грудь, она проводит языком по воспалённым губам, – всё время хочется пить, и молоко всё прибывает, сладкими ручейками стекает и разбегается дорожками, – приходилось пихать в лифчик тряпки, сцеживаться в баночку, свесив спутанные иссиня-чёрные косы, – старуха проворно подставляет другую, и тут же уносит тут же соседке, – прикармливать семимесячного недоношенного мальчика.