Читать книгу "Ложь во спасение - Ольга Егорова"

Первая глупая мысль, которая приходит мне в голову: вот уж не ожидала, что гитаристы бывают еще и каратистами.

– Анна, – слышу рядом его встревоженный голос. – Анна, с вами все в порядке?

Киваю в ответ, потому что не могу разговаривать.

Да, я Анна.

И со мной, кажется, все в порядке. Я даже не умерла.

Вечер следующего дня – розовый, как сахарная вата. Пахнет весной, несмотря на то что на дворе середина осени. Вокруг – только нежные полутона, никаких контрастов и ярких цветовых пятен. Теплое солнце садится за горизонт, я щурюсь от бледно-желтых лучей, слепящих глаза, и отпиваю глоток вина из бокала.

Вино в моем бокале на этот раз обычное, какая-то не очень дорогая молдавская марка. Но вкус у него приятный. Пью маленькими глотками, смакуя удовольствие. В летнем кафе кроме нас почти нет посетителей – холодновато уже сидеть на осеннем ветру, пора летних удовольствий ушла вместе с летом. Желтый, скрученный в трубочку лист приземляется на середину стола и медленно ползет, шурша, к моему бокалу. Лист похож на смешное и диковинное насекомое. Он замирает в нескольких сантиметрах от края, словно опасаясь чего-то. Улыбнувшись, набираю в легкие побольше воздуха и начинаю дуть на лист, прогоняя его на противоположный край столика. Лист послушно движется в указанном мной направлении до тех пор, пока его не подхватывает встречный поток воздуха. Пабло Гавальда смешно надувает щеки, вступает в игру, и некоторое время мы дурачимся, гоняя лист по столу. Налетевший порыв теплого ветра уносит лист прочь, нам остается только проводить его печальными взглядами.

– Эй! Ты где? – доносится до меня насмешливый голос спустя какое-то время. Задумавшись, я на минуту выпала из действительности. Улыбаюсь в ответ:

– Вспоминаю детство. Знаешь, я в детстве не любила осень именно из-за листьев. Очень переживала, что они умирают. Даже плакала иногда.

– А теперь?

– Теперь я отношусь к этому философски. Рано или поздно ведь умирает все живое. И мы в том числе. Стоит ли плакать о листьях?

– Не стоит, конечно. Расскажи о себе еще что-нибудь.

– Что именно?

– О чем, например, еще ты плакала в детстве?

Наморщив лоб, честно пытаюсь вспомнить подробности почти двадцатилетней давности. Вопрос Пабло Гавальды застал меня врасплох.

– Не знаю. Как и все дети, наверное. Плакала, когда разбивала коленку. Когда не хотела ложиться спать вовремя. Когда получала незаслуженную двойку. А ты?

– Я?

С большим трудом сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться вслух. Вид у Пабло Гавальды такой, будто я спросила о чем-то непристойном.

– Ты не был ребенком?

– Наверное, был, – отвечает он серьезно. Трет переносицу и никак не может вспомнить ни одной причины своих детских слез.

– У вас, в Испании, дети не плачут?…

Мы дружно смеемся над моим предположением. Поднимаем бокалы и в который раз уже пьем за нашу удивительную встречу. Солнце медленно садится за горизонт.

– Знаешь что. – Откинувшись на спинку стула, я пристально смотрю ему в глаза и предлагаю почти равнодушно: – Может, пойдем ко мне? Мы здесь уже часа три сидим, кажется. Я замерзла.

В ожидании ответа делаю вид, что занимаюсь поисками затерявшейся в сумочке пачки сигарет. Наконец нахожу, щелкаю зажигалкой, закашливаюсь, от волнения слишком глубоко затянувшись.

– Да ты меня не слышишь, что ли?

Он молчит еще некоторое время, хотя слышал меня прекрасно. В этом молчании – десятки невысказанных глупых детских вопросов. В двадцать два года иногда бывает сложно выглядеть зрелым мужчиной. Даже перед девчонкой, которой едва исполнилось восемнадцать.

– Слышу, – наконец произносит он.

– А почему молчишь? – Я разглядываю его замешательство сквозь клубы сигаретного дыма.

Он пожимает плечами:

– Молчание – знак согласия. Кажется… именно так говорят… у русских?

Мы дружно смеемся над его последней фразой. Пабло Гавальда подзывает официанта, расплачивается за выпитое вино. Поднимаемся из-за столика и идем в сторону метро, взявшись за руки, как дети.

Идем и болтаем без умолку. Болтаем обо всем на свете, о разных пустяках, иногда перебивая друг друга. Вполне обычный разговор двух молодых, немного пьяных, влюбленных и не обремененных проблемами настоящей взрослой жизни людей.

Вполне обычный – если бы не одно обстоятельство, которое все меняет.

– Ты… Ты сумасшедший просто! Ты псих! Ты сумасшедший псих, вот ты кто! – отчаянно пропищала Лена, пытаясь освободиться из железных объятий.

– Ага, – радостно согласился Женька, сжимая ее еще крепче – так крепко, что, казалось, сейчас он сломает Лену пополам. – Я сумасшедший псих, я знаю! Я тебе верю, ты ведь специалист по сумасшедшим психам! Лен, куда твои очки подевались?

– Не скажу! Пусти меня! – Откинув голову, она застучала сжатыми кулаками в его грудь. Собственные кулаки по сравнению с размерами этой груди казались до того маленькими, что хотелось расплакаться.

– Не пущу! – самодовольно ответил он, и не подумав ее выпустить. И даже не обращая внимания на то, что она его бьет. – Сама же сказала, что я сумасшедший псих! Лен, а что, психи бывают не сумасшедшие? Или сумасшедшие – не психи? Лен, ты прекрати в меня стучать, а?

– Не прекрачу! – От волнения она забыла русский язык. – Не прекрачу я в тебя стучать, и не надейся! А несумасшедшие психи – это более легкая форма заболевания, это начальная стадия… А у тебя уже конечная…

– Конечная, – довольно промурлыкал он где-то рядом и вдруг, нежно и крепко взяв ее за подбородок сильной рукой, наклонился и поцеловал в губы.

Некоторое время она еще продолжала мычать и сопротивляться. Но мычать и сопротивляться было бесполезно, потому что бетонный пол подъезда вдруг закачался под ногами, потолок с темной лампочкой закружился над головой, а стены начали угрожающе сдвигаться. И нужно было думать уже не о пустяках, а о спасении собственной жизни, поэтому она разжала наконец кулаки и крепко-крепко обхватила руками Женьку за шею. И закрыла глаза, чтобы было не так страшно.

Качка продолжалась, как будто из обычного подъезда многоквартирного дома подъезд превратился в корабль, застигнутый штормом посреди берегов Атлантического океана. В подводную лодку, на которой внезапно закончился запас кислорода. Дышать было нечем, и жить оставалось совсем-совсем немного…