Читать книгу "Вопрос на десять баллов - Дэвид Николс"

Но этим вечером она действительно прекрасна.

На обратном пути с прогулки мы устраиваем небольшую веселую перестрелку снежками на лужайке перед домом, которая отличается от прошлых игр тем, что никто не засовывает в снежки собачье дерьмо или битое стекло. Это даже не сражение снежками как таковое, а просто мягкая чувственная потасовка, такое намеренное валяние дурака, которое так и просится на камеру, причем в идеальном варианте – на черно-белую пленку. Затем мы входим в дом и садимся на диван у огня обсохнуть, и Алиса ставит свои любимые записи – в основном Рики Ли Джонс, «Led Zeppelin», Донован и Боб Дилан, – хотя Алисе исполнилось шестнадцать в 1982 году, в ней определенно есть что-то от 1971 года. Я смотрю, как она скачет под «Crosstown Traffic» Джими Хендрикса, затем выдыхается и устает менять диски каждые три минуты, поэтому ставит старую трескучую долгоиграющую пластинку Эллы Фицджеральд, и мы ложимся на диван и читаем книги, время от времени обмениваясь взглядами, совсем как Майкл Йорк и Лайза Миннелли в «Кабаре», и говорим, только если нам того хочется. Чудесным образом почти за весь вечер мне удается не сказать ничего глупого, претенциозного, занудного, несмешного или вызывающего жалость к себе; я ничего не разбил и не пролил, никому не перемывал косточки, не хныкал, не стонал, не отбрасывал волосы назад и не тер лицо во время разговора.

На самом деле я сегодня лучший человек, каким только способен быть, и если вы влюбитесь в этого человека с первого взгляда, то наверняка будете им любоваться.

Потом, примерно в четыре часа, Алиса поворачивается на бок, укладывается головой на мои колени и засыпает. По крайней мере, в этот момент – и это кажется чистой правдой – она абсолютно и всецело совершенна. Мы слушаем «Blue», пятую песню на второй стороне – «последний раз я виделась с Ричардом в Детройте в шестьдесят восьмом, / и он сказал мне, что все романтики сталкиваются с жизнью лицом / с кем-то циничным, пьяным и скучным в кафе пустом…», – и когда песня заканчивается, в комнате воцаряется тишина, нарушаемая лишь треском дров, горящих в камине. Я сижу совершенно неподвижно и смотрю, как спит Алиса. Ее губы слегка приоткрыты, и я чувствую ее теплое дыхание на своем бедре, потом обнаруживаю, что неотрывно смотрю на шрам, слегка выделяющийся на ее нижней губе – белый на красном, – и меня охватывает неодолимое желание провести по нему большим пальцем, но я не хочу будить ее, поэтому просто смотрю на нее, смотрю, смотрю, смотрю… В конце концов мне все-таки приходится ее разбудить, потому что я начинаю волноваться, как бы тяжесть и тепло ее головы на моем колене не перевозбудили меня (надеюсь, вы понимаете, о чем я). Давайте заглянем правде в глаза: никто не хочет просыпаться именно от этого. Не с этим в ухе.

Потом, представьте себе, все становится еще лучше. Родители Алисы вечером идут в гости, покушать еще немножко овощей на чьей-то перестроенной мельнице в Саусволде, поэтому в доме остаемся только мы с Алисой. Когда мы стоим на кухне и пьем джин с тоником из огромных бокалов, я – стыдно признаться – увлекаюсь фантазиями о том, что мы живем здесь вместе. Мы выключаем свет во всем доме и играем в скребл при свечах, с трудом различая буквы, и я, кстати, выигрываю, но скромно и изящно. Совершенно случайно слова «опьянение» и «изумление» попадают на клетки, утраивающие счет.

На ужин мы едим неочищенный рис, поджаренный в раскаленном масле, который имеет такой вид и вкус, словно мы пожарили в котелке содержимое совка для пыли, но это блюдо вполне съедобно, если как следует полить его соевым соусом. Кроме того, к моменту трапезы мы уже порядочно набрались и говорим, не слушая друг друга, смеемся и танцуем в гостиной под старые песни Нины Симон, потом устраиваем состязание – кто дальше прокатится в носках по лакированному деревянному полу. Затем, когда мы, хихикая, падаем на пол, Алиса вдруг берет меня за руку, игриво улыбается и говорит:

– Хочешь пойти наверх?

У меня сердце выскакивает из груди.

– Ну, смотря зачем. Что там, наверху? – спрашиваю я, пьяный и изумленный.

– Пошли со мной – увидишь. – И она на четвереньках карабкается вверх по лестнице, оборачивается и кричит: – В твоей спальне, через две минуты – и принеси вино!

Соберись. Просто соберись.

Я бегу к кухонной раковине, отодвигаю в сторону отмокающий в воде котелок, открываю кран и брызгаю себе на лицо холодной водой, отчасти чтобы протрезветь, отчасти проверить, что я не сплю. Затем, едва удерживая бутылку и фужеры кончиками пальцев, следую за Алисой наверх.

Алисы еще нет в моей комнате, поэтому я кидаюсь к раковине, очень быстро чищу зубы, прислушиваясь, не раздаются ли ее шаги на лестнице, чтобы она не застукала меня за этим занятием и не вообразила, что я все воспринял как должное. Услышав, что она идет по коридору, я быстро споласкиваю рот, сплевываю, затем выключаю верхний свет, непринужденно устраиваюсь на кровати и жду.

– Та-та-та-та!

Она стоит в дверях, раскинув руки, как будто получила «Оскара», но я не могу понять, на что мне полагается смотреть. Может, на ее груди? Надеясь на чудо, я воображаю, что она, наверное, надела какое-то особое белье, потом замечаю папиросную бумагу в одной ее руке и целлофановый пакетик в другой.

– Что это такое?

– Дурь, чувак. У-летная дурь. Мы не можем раскумарить ее на первом этаже – у Майкла нюх, как у ищейки. А здесь мой богемный папочка не бывает. – Она хватает книгу Ричарда Скэрри «Мир профессий и ремесел»[63]и начинает скручивать на ней косячок.

– А твоя мама что скажет?

– А, мама как раз мне травку и подгоняет – берет ее у одного скользкого типа в деревне. Что я могу сказать? Домохозяйка-развалина! Ей же надо чем-то заполнять дни. А травка крутая. Крута-а-а-а-ая-крутая! – Боже мой, она еще и говорит с вест-индийским акцентом, и мне впервые не по себе рядом с ней. – Просто ломовой ганджубас, братишка, а-а-а-а-а-атличная травка…

Пожалуйста, Алиса, прекрати… Но она уже прикурила и глубоко затягивается, держит дым в легких, закатив глаза, затем вытягивает губы дудочкой и выпускает дым в сторону лампы с бумажным абажуром, а я размышляю, является ли марихуана афродизиаком.

Алиса смотрит на меня одним ленивым глазом, затем предлагает косячок, словно бросая вызов. Что ж, это и есть вызов.

– Твоя очередь, Брай.

– На самом деле, Алиса, я, наверное, не смогу.

– Почему это? Разве ты не хочешь улететь, Брай?

Это почему-то жутко веселит ее, и, пока она колотится в припадке хохота головой о спинку кровати, я говорю:

– Нет, я бы хотел, просто так и не научился курить, даже табак. У меня ничего не выйдет, я не удержу дым в легких, а лишь закашляюсь и все выпущу.

Курение как раз входило в список вещей, которыми я намеревался заняться в университете (этот список включал также: прочитать «Дон Кихота», отрастить бороду и научиться играть на альтовом саксофоне), но руки пока до этого не дошли.