Читать книгу "Пелагия и белый бульдог - Борис Акунин"

Со следователем Борисенко, тоже изЧрезвычайной комиссии, повезло больше. На балу в Дворянском клубе, красуясьперед любознательной прелестницей, он посетовал, что арестованные зытякиупрямы, чистосердечных показаний давать не желают, а те, кто рассказывает проШишигу и жертвоприношения, все время путаются и сбиваются, так что приходитсяпотом протоколы подправлять и переписывать.

Всё это было примечательно, однако женедостаточно, чтобы «заволжская партия» могла повести решительноеконтрнаступление против петербуржского нашествия. Потому-то Полина Андреевна ипридала такое значение открытию фотографической выставки: вновь выплываладроздовская линия, и на сей раз, кажется, что-то могло проясниться. Уж не этоли и есть та таинственная угроза, которой Аркадий Сергеевич стращал НаинуГеоргиевну? Опять же и Бубенцов там будет. В общем, требовалось непременнораздобыть приглашение на вернисаж, в чем Полина Андреевна в конце концов ипреуспела, проявив изобретательность и недюжинный напор.

Накануне заветного суаре у госпожи Лисицынойвозникло нешуточное затруднение в связи с обозначенным в билете предписанием:«Дамы в открытых платьях». Даже на балы Полина Андреевна являлась, прикрывплечи, грудь и спину газовой пелеринкой, которую местные модницы сочли последниммосковским шиком и уже заказали себе у Леблана такие же. Однако пренебрежениестрогим указанием хозяйки выглядело бы афронтом, тем более заметным, чтомосквичка, судя по всему, была едва ли не единственной из дам, удостоившихсяприглашения на вернисаж Олимпиады Савельевны. Вызывать неудовольствие главнойконфидентки и союзницы Бубенцова было бы по меньшей мере неразумно.

Бедная Пелагия без малого полдня просидела усебя в спальне перед туалетным зеркалом, то подтягивая вырез на бесстыдномбархатном платье чуть не до самого подбородка, то снова опуская легкую ткань впредписанные мсье Лебланом границы.

Впрочем, следовало признать, что декольтесмотрелось совсем недурно, ибо к осени веснушки спереди почти совсем сошли, нозато они вскарабкались на плечи — очевидно, вследствие занятий плаванием — и,по мнению Полины Андреевны, придавали этой части анатомии сходство с двумязолотистыми апельсинами. То-то все будут пялиться.

Ужасно, но выбора не было.

* * *

Тренькнул медный колокольчик — кто-то вошел в подъездс улицы, и Лисицына увидела, что Аркадий Сергеевич аж на цыпочках приподнялся,вытянув шею.

То прибыли Владимир Львович и его неотлучныйпатрокл Спасенный. Полина Андреевна успела отметить разочарование, скривившеерот художника, и вместе со всеми оборотилась к вошедшим.

Бубенцов слегка кивнул гостям, не сочтя нужнымизвиниться за опоздание. Хозяйке пожал руку и чуть придержал ее длинные бледныепальцы, отчего Олимпиада Савельевна сразу раскраснелась и похорошела.

— Ну вот все и в сборе! — весело воскликнулаона. — Что ж, Аркадий Сергеевич, сезам откройся? — И показала на закрытую дверьсалона.

— Так нельзя. Нужно дать возможностьопоздавшим выпить по бокалу вина, — возразил художник, вновь оглянувшись навход. — Право, шампанское куда привлекательней моих скучных пейзажей.

— Пост сегодня, — строго укорил его ТихонИеремеевич. — А мы с Владимиром Львовичем люди Божьи. Давайте уж, показывайтеваши картинки.

Бубенцов, правда, пригубил бокал, но тут жеотставил его. Выжидательно приподняв брови, государственный человек сказал:

— Ну что же, в самом деле. Открывайте.Посмотрим, чем это вы так всех интриговали.

Поджио сделался бледен. Наконец, преодолевволнение и словно бы даже сам на себя осердившись, произнес скороговоркой:

— Хорошо, быть по сему. Итак, дамы и господа,как известно некоторым из вас, я приехал сюда, чтобы сделать ряд работ длявыставки в Москве, в Румянцевском музее. Название — «Русь УХОДЯЩАЯ».Поэтический мир старой дворянской усадьбы, образ заброшенного сада, обвитыеплющом беседки, предвечерние дымки и прочая романтическая ерундистика. Ах, дачто расписывать — смотрите сами.

Каким-то преувеличенно резким, точно отчаяннымжестом он толкнул створки, приглашая в салон.

Небольшая выставка — пожалуй, не более трехдесятков работ — была устроена просто, но искусно. Чуть подрагивающий свет отгазовых рожков не портил изображение бликами, а, наоборот, придавал черно-белымкартинам вид подлинно живой реальности. По обе стороны на стенах виселипрелестные пейзажи и этюды, запечатлевшие неброскую, но чарующую красотудроздовского парка, речного простора, ветшающего помещичьего дома. Зрителимедленно проходили вдоль ряда фотографий, одобрительно качая головами, потомдостигали стены, противоположной входу, и застывали, не передвигаясь дальше,так что довольно скоро там образовался целый затор.

Полина Андреевна оказалась у заколдованногоместа одной из первых и тихонько ойкнула, схватившись за сердце.

Под тремя большими, в аршин, работамизначилась общая подпись «У лукоморья». На каждой — обнаженная женщина, по всейвидимости, одна и та же. Мы говорим «по всей видимости», потому что лицопозировавшей было скрыто. На левой фотографии она сидела на корточках близводы, голова опущена, длинные волосы свисают вниз, в них вплетены водоросли. Направом снимке натурщица лежала спиной к зрителям, закинув руку поверх головы;передний план — песок, задник — солнечные зайчики по воде. В центре же виселпоясной портрет en face: женщина стояла в воде, доходившей ей до бедер, прикрывруками лицо; мокрые светлые волосы увенчаны короной из лилий, меж чутьраздвинутых пальцев поблескивают искринки смеющихся глаз. Следовало признать,что выполнены работы были с большим мастерством, но все столпились подле них,конечно, не из-за этого.

Выходит, это и был тот прекрасный, ужасающий,небывалый скандал, приближение которого Заволжск уловил своим чувствительнымносом! И дело было вовсе не в том, что обнаженная натура. Хоть у нас и медвежийугол, но все же не Персия, и изображением ню, пусть бы даже фотографическим,наших ценителей искусства не смутишь. Нет, тут весь фокус заключался в персоненатурщицы, стати которой зрители разглядывали с жадным интересом. Она или неона?

Донат Абрамович крякнул, ухватил пятернейбороду, осуждающе покачал головой, но отходить в сторонку не спешил — какоетам. Напротив, нацепил пенсне, совсем ему не шедшее, и принялся изучать детали,будто оценивал партию товара.

На Ширяева было жалко смотреть. Он залилсякраской до самых волос, грудь его порывисто вздымалась, пальцы то судорожноразжимались, то сцеплялись в кулаки. Странен был и Поджио. Он взирал насобственные произведения с болезненной, блуждающей улыбкой, о публике же словнои забыл.