Читать книгу ""Прогрессоры" Сталина и Гитлера. Даешь Шамбалу! - Андрей Буровский"

Гурджиев сделал понимающе лицо: как официант в ресторане. Не то чтобы Петя очень опытен был по части официантов и ресторанов. Но в давние времена и в далеком отсюда городе Ленинграде побывал Петя в ресторане. Было это раз в жизни, но Петя тогда кое-что запомнил. Потому что Пете тогда очень забавно было осознавать, что «лакей», «прислуга» — это не исторические персонажи, которые бывали при царизме, а совершенно реальные, даже не старые люди. Как и большинство советских людей, он от души презирал всех «мещан» — всех, у кого душа недостаточно крылата. Например, тех, кто получает заказ и делает это самое «понимающее» лицо.

Тут получалось странно: Гурджиев — это же мистик, теоретик всяких загадочных явлений, то есть как бы человек наоборот, с чересчур уж крылатой и парящей невесть где душой. А повадки у него прислуги, то есть человека с душой вообще не крылатой, мещанской, от земли оторваться не способной. Да и вообще человек это завистливый, как отстающие студенты, и уже потому подозрительный; может быть, даже опасный. Петя изучал Шамбалу, но заодно — и Гурджиева. Он слишком не доверял таким людям и так боялся их, что старался не поворачиваться к ним спиной.

Что еще поражало в Крепости-Шамбале, так это еда. Петя привык к невкусному советскому хлебу, плохой водянистой колбасе, а в столовых — к скверным полусъедобным кашам, непонятному мясу, из которого непостижимым образом исчезает мякоть, тоскливым чуть теплым супам, разваренным до потери формы макаронам, к котлетам, и по запаху и по вкусу отдающим поджаренным хлебом.

Все всегда говорили, что есть дома — совсем другое дело, другая жизнь, потому что чужой чужому всегда как приготовит? Без души. А хозяйка своим родным — понятное дело, — с душой. Люди, изо всех сил ратовавшие за «общественное» и осуждавшие «частное», ухитрялись не видеть в собственных словах противоречия, но это уже совсем другой разговор. В любом случае даже три мужика — дед, отец, Петя — у себя дома готовили и ели вкуснее, чем в любой столовой, на производстве или в университете.

Здесь, в Крепости, вся еда — вроде казенная, вроде для всех, а готовилась вкусно, с душой. Тетка, накормившая их с Гурджиевым, еще приготовила салат и заварила вкусный кофе. После вечно всем недовольных, агрессивных продавщиц и официанток в СССР Петя невольно удивлялся, даже настораживался — чего это они все такие улыбчивые, услужливые? Вот хотя бы эта тетка, которой искренне хотелось сделать получше, накормить повкуснее.

Из скромной столовой, где вкусно пахло кофе и хлебом, долго не хотелось уходить. За едой на расспросы Пети Гурджиев недовольно отвечал, что Крепость снабжает сама себя всем, кроме хлеба и круп. Мясо тут от охоты и с фермы, овощи выращивают на воде с питательными веществами — гидропонная техника, а самые вкусные овощи, фрукты, молоко — все это с фермы, которую Петя видел сверху.

— И фрукты?!

— Да… Тут один ненормаль… один умелец, из Сибири. Он в Сибири сады разводил и тут разводит.

— Познакомиться с ним можно?

— С Георгом Рихманом уже познакомились? — не без иронии произнес Георгий Иванович. — Плевать этим умникам на всех и на все, они только самих себя видят.

У Пети чуть не сорвалась с языка фраза про людей, которые только самих себя видят; он вовремя схватил себя за язык и мысленно сделал себе на память зарубку: всегда думать, потом говорить.

— Знакомиться с Крепостью по программе посвященных — значит знакомиться, — веско произнес Петя. Гурджиев опять сделал понимающее лицо, но было видно — чем-то опять недоволен.

Опять был лифт, но теперь долго ехали вниз. Коридор в толще скалы, но с одной стороны — обитая ветошью дверь, и все равно из-за этой двери дует. К двери ведут ступени, они лежат ниже коридора: Гурджиев объяснил, что, опять же, это для сохранения тепла. Дверь никто и не думал охранять, за дверью же было слишком хорошо знакомое: холодная равнина с низкой травкой, только километрах в двух — строения и низкие деревья. Расстояние оказалось в несколько раз больше, чем Петя сегодня уже прошел. Бедро не то чтобы болело… бедро ныло.

— Подождите здесь, надо спроворить телегу.

И спроворил Гурджиев телегу! Петя удобно присел на камне, откинулся на скалу, — было как раз то время суток, когда на Нагорье тепло. Он с удовольствием следил, как Гурджиев уменьшается, превращается в движущееся пятнышко на днище равнины. Рваное солнце с неясными границами круга так ослепительно сияло на сине-зеленом страшном небе, горные хребты так грозно возвышались над равниной, голубоватая травка так жалко торчала между черных камней, что Петя сразу почувствовал могучую поэзию Тибета.

«Ага! — сказал ехидный голос внутри Пети. — Ага! Легко слушать «могучую поэзию», если сыт, и не цзамбой, а нормальной человеческой едой. Если проснулся не в зловонной тибетской палатке, а в удобной кровати, и за тобой — не стадо яков, а мастерские, ружья, библиотеки и целые вырубленные в скале города».

Все так! И тибетцы не так уж много созерцают природу… Но когда за тобой стоит цивилизация — стоит посидеть и подумать, дать отдых не желающему угомониться бедру.

Петя думал почти как во время боя — сразу обо всем. Мысли текли и текли, никуда конкретно не направленные. И про отца, который оказался не отцом, но которого он все равно любит. Про деда, к которому надо успеть вернуться, потому что дед стар, и, если Петя будет путешествовать слишком долго, они могут уже не встретиться. Про Таню, которая почему-то сразу превратилась в нечто совершенно нереальное, как только начались приключения… Еще со времен, когда Петя нырнул в проклятую подворотню, ему приходилось сильно напрягаться, чтобы мысленно увидеть лицо Тани. Словно видел он ее не несколько дней, а несколько лет назад. Петя думал и о ней, но почему-то задерживаться мыслями на Тане ему совершенно не хотелось.

Еще Петя думал о друзьях с факультета, о профессоре Арнаутове, о Марье Ивановне с кафедры и убеждался — они отодвинулись еще дальше Тани. Он думал о далеком северном городе. Странное дело! В Ленинград Пете точно хотелось… хотя не обязательно быстро. Обнять папу и дедушку — хотелось. А вот встречаться с друзьями… как выяснилось, скорее с приятелями, с соседями, даже с людьми, которых почитал, как учителей… Не то чтобы Петя этого не хотел… Точнее сказать, он сделался к такой перспективе просто убийственно равнодушен.

Петя думал, ужасался своему плохому характеру. Почему-то все время лезли в голову, о чем бы он ни вспоминал, минуты боя — треск винтовок, брызнувшая в глаза каменная пыль, странные жесты человека, которого Петя убил: он словно хватался за воздух. Остро помнился и путь к аэропорту: тяжесть машины, надсадный рев мощного мотора…

…Хорошо, Гурджиев возвращался вместе с местным «фермером» на телеге. Волей, а скорее неволей, Гурджиев превосходно знал местные условия — ведь, оказывается, всякий обитатель крепости должен хотя бы месяц в году проработать «снаружи». Уже для того должен, чтобы пожить не при искусственном свете, на воздухе — иначе будет плохо для здоровья. Конечно, находились любители жить «снаружи» и дольше, кто-то трудился на ферме круглый год. Ведь если зимой невозможно выращивать овощи и ухаживать за деревьями, все равно надо же пасти яков, задавать корм свиньям и готовить, как выразился приехавший на телеге энтузиаст этой работы, «последствия жизнедеятельности».