Читать книгу "Песнь камня - Иэн Бэнкс"

Я перехожу старые мостки в саду, подвесные балки взвизгивают и остаются дергаться на тросах. Миную огороженный сад, оранжерею, клумбы, голые декоративные деревья, разбитые парники, холодные скелеты теплиц, горы гниющих бревен и потемневшие пристройки; земля вокруг завалена ящиками, кривыми колесами, прутьями и щепками, горшками и кастрюлями. Я бегу — усталые ноги отказывают, колотится сердце, горло сорвано дыханием; бегу по мшистым камням, упавшей черепице, промокшим грудам старых опилок и наконец выхожу к замку с фланга.

Похоже, все спокойно. Возле моста через ров стоит грузовик. На лужайке над лагерем беженцев чуть курится, сливаясь с дождем, бледно-голубой дымок. Никого не видать. Даже мародеры, похоже, покинули свой пост, не болтаются больше на башне, одна безвольно хлопающая груда шкуры старого барса встречает день.

Я отступаю обратно в кусты; грудь ходит ходуном, дыхание клубится над головой; я пытаюсь прийти в себя и понять, что делать дальше.

Дождь, в своем любопытстве вездесущий, беспрепятственно течет с навалившегося неба, вновь и вновь пропитывает меня насквозь, капает с темных нагих ветвей, стряхивается с редких, окрашенных гниением листьев; их изорванные формы — точно вывернутые руки, повисшие, но беспокойные, встревоженные и неугомонные под налетающим ветром. На бреющем полете он атакует дым над палатками, трещит и скрипит ветвями у меня над головой.

Я заставляю себя подняться, встаю на колени, впитывая каждую деталь замка; темно-дождевые камни, кучка окошек, дыра на крыше, над которой хлопает серый брезент, а на дальней башне — намокшая, вся в ошметках шкура, и каждый порыв ветра выбивает из полосатого меха дождик. Мне кажется, будто я могу вобрать в себя каждый щербатый перевернутый камень, увидеть их все одновременно, на чертеже и вознесшимися предо мною, нарисовать в уме схему.

Иди, приказываю я дрожащему, измученному телу. Иди же. Но ему нужно еще время, оно пока не совсем действует. Я вынимаю револьвер, точно стальная его тяжесть способна меня заразить своими замыслами. Руки жжет, голова болит, дождь омывает рану. Ноги деревенеют. Я трясусь, оцепенело и недоверчиво глядя на пары, что поднимаются от ног, лица, рук и тела, думая, что эта летучая вуаль — словно само тело мое испаряется, и решимость тает под дождем. Потом ветер свивается, налетает снова и сметает мой саван.

Я оглядываю окна и стены замка, я ищу тебя, моя милая, отчаянно жажду увидеть твое лицо. Посмотри, посмотри вниз, почему бы тебе не посмотреть, погляди на того, кем гордилась бы лейтенант, посмотри на подобного ей, на убийцу теперь, — словно туманный дух ее, словно призрак вернулся, прячется в кустах с револьвером, в грязи и листве, бойней и пулей отмеченный, замысливает атаку и избавление; не обычный беженец вовсе, но тот, кто стал солдатом ради тебя.

Из сумрачного шепота дождя вырывается звук, он собирается и нарастает позади замка. Я его узнаю — возвышается, снижается, сбивается рев мотора, — затем слышу сирену, безжизненную и пронзительную, пока еще где-то на аллее. Выбегаю из кустов, спотыкаясь и скользя на лоснящейся мокрой траве, бегу к фасаду замка и мосту через ров. Они, должно быть, уехали впопыхах, их вызвали по рации; может, они все уехали, оставили замок без охраны.

Я скольжу по гравию и чуть не падаю. Бегу мимо грузовика, через мост, к коридору. Путь преграждает чугунная решетка; я трясу ее, пытаюсь поднять — напрасно. Рев мотора за спиной все громче.

Во дворе, позади захваченной пушки, из главного входа появляется солдат. Я замираю. Он всматривается, затем уходит и внезапно появляется вновь с ружьем, целится в меня, прячась за дверью. В руке у меня револьвер, но мне и в голову не приходит выстрелить. Вместо этого я пригибаюсь, разворачиваюсь и бегу; от выстрела коридор брызжет обломками камней, а я мчусь через мост. Кто-то высовывается из окна, целится. Я слышу второй выстрел.

Я дергаю дверцу стоящего грузовика, но она закрыта. Бегу по гравию ко рву, думая укрыться под берегом, но трава там слишком мокрая; всего несколько шагов, и я скольжу и скатываюсь вниз. Падаю в ров, плещусь, машу руками, задыхаясь в ледяной хватке, пытаясь нащупать опору на крутом склоне под водой, все еще держа револьвер в одной руке, а другой цепляясь за траву и землю.

Вода бьет и плещется вокруг; поворачиваюсь спиной к берегу и смотрю вверх. Наверху солдат наклонился над зубцами, наставил на меня ружье. Он машет, что-то кричит. Я стараюсь не дергаться и целюсь; револьвер пинается в ответ; один раз, два, всё. С верхушки стены разлетаются каменные чешуйки. Еще несколько раз жму на курок, затем отбрасываю бесполезное оружие. Солдат исчезает, но возвращается снова; выглядывает, склоняется через парапет и что-то кричит вниз. Отворачиваюсь и обеими руками выволакиваю себя из рва, все время ожидая выстрела, кошмарного смертоносного деревянного удара пули. Однако за спиной лишь хохочут.

С беспомощной неловкостью медленно карабкаюсь в отяжелевшей промокшей одежде, вытаскиваю, выдергиваю себя из воды вверх по берегу. Вниз летит бутылка, она ударяется об траву возле меня и булькает в ров. Выбираюсь на дорожку и стою, покачиваясь, глядя на крепостные стены. Солдат снова машет. Два грузовика стоят теперь вместе. Несколько солдат что-то вынимают из кузова подъехавшей машины; другие стоят и смотрят на меня. Еще одна бутылка вылетает со стены, описывает дугу и вдребезги разбивается о гравий у моих ног. Один из тех, что стоят у грузовиков, идет ко мне, машет мне ружьем. Я бегу к деревьям.

Перебегая лужайку, слышу крик и, оглянувшись, вижу, что солдат вернулся к грузовику. Они не преследуют меня, не стреляют. Идут в замок.

Я корчусь и дрожу в кустах, все тело болит от холода. Меня неудержимо трясет, и не верится, что я когда-нибудь согреюсь. Пьяный солдат машет мне со стены бутылкой, потом оглядывается и уходит. Смотрю вниз, стоя на четвереньках, задыхаясь, точно неудовлетворенный любовник на фригидной земле, дыхание отдувает мне в лицо. Даже эта жалкая поза мне не дается, руки и ноги отказывают; приходится свернуться на боку, дрожу в кустах ошеломленным раненым зверем.

Я полагал себя достаточно лихим, но замок меня предает. Я изгнан, солдатам — знают они, что это я убил лейтенанта, или не знают, — видимо, нет до меня дела, они не видят смысла преследовать такую добычу. А ты, моя милая, — тебя нигде не видно. От револьвера никакого проку; два тщетных выстрела, а потом — ничего. И в любом случае — что хорошего я мог бы им сотворить? Костыль, надгробный камень, обрезок трубы, дубинка, копье; от оружия масса пользы, воздействие многогранно. Может, оружие дополняет мозги, как и анатомию; может, его выделения проникают под кожу множеством способов, не одним. Быть может, оно распоряжается больше тех, кто стреляет? Не говорят ли его распахнутые пасти так громко, а дула, переполненные смертью и увечьями, так внушительно, что звучит оно громче нас, кто, чувствуя к нему отвращение, не видит, что позади него ущерб больше, чем перед ним?

Но лейтенант…

Но лейтенант мертва, и пример неудачен. Я убил ее, будучи иным — или таким же? Вряд ли это имеет значение, и к тому же я все равно выбросил пистолет.