Читать книгу "Хроника одного скандала - Зои Хеллер"

Люди вроде Шебы уверены, что прочувствовали одиночество. Одна вспоминает, как году эдак в семьдесят пятом, после разрыва с дружком, целый месяц прострадала, пока не подвернулся очередной приятель. Другая лет в шестнадцать мучилась одиночеством целую неделю, когда приехала в центр баварской металлургии к подруге по переписке и обнаружила, что каллиграфический почерк — единственное достоинство уродливой немки с сальными волосами.

Но они ровным счетом ничего не знают о том, как монотонно, капля за каплей, сочится одиночество, которому нет конца. Им не понять, как поход в прачечную может стать единственным развлечением на выходных. Или каково человеку весь Хэллоуин просидеть в четырех стенах взаперти и без света, потому что нет сил явить праздничным попрошайкам мрачную пустоту своей квартиры. Откуда им знать, как ранит жалостливая улыбка и комплимент: «Ого, да вы великий чтец!» — библиотекарши, принимающей обратно семь книг, которые она выдала тебе семь дней назад. Они не догадываются, что от хронического отсутствия ласки даже мимолетное прикосновение руки кондуктора к твоему плечу пронизывает тебя судорогой желания. Я часами просиживала на скамьях парка и метро или на стульях в классах, прислушиваясь к гнету неиспользованной, не нашедшей выхода любви.

О нет, о таком одиночестве Шеба и ей подобные не имеют ни малейшего понятия.

— Итак, перед вами… — Бэнгс открыл входную дверь и взмахнул рукой, — холостяцкая берлога!

Гостиная насквозь провоняла прогорклым жиром, от которого даже воздух казался мутным. Старый пластмассовый ящик и алюминиевый стул красовались в самом центре комнаты, перед телевизором и стеллажом с кассетами. Эти четыре предмета — ящик, стул, телевизор, стеллаж — составляли всю обстановку комнаты.

— Не шикарно, но для меня это дом, — бодро сообщил Бэнгс. Сняв куртку, он аккуратно повесил ее на стул.

— Вы позволите воспользоваться туалетом? — спросила я.

Путь к туалету вел через спальню Бэнгса, где запах жира сменился другим, не менее ощутимым запахом тела — удушливым, кислым. Когда после смерти матери я навещала отца, от его нестираной ночной сорочки несло точно так же. Нормальную кровать Бэнгсу заменял брошенный прямо на пол матрац под покрывалом с безобразным рисунком из синих восьмиугольников и горчичных загогулин. Перед моим мысленным взором мелькнул образ Бэнгса, приобретающего это чудовище: застыв посреди отдела постельных принадлежностей у «Джона Льюиса», он беспомощно таращится на покрывало, а продавщица с проволочной мочалкой вместо волос на голове и в необъемном бронированном лифчике уверяет, что это «выбор настоящего мужчины».

То ли сам Бэнгс, то ли его предшественник обтянул крышку унитаза чехлом из когда-то оранжевого меха, мерзко сырого на ощупь. Краны заросли ржавчиной, раковина вся в зеленых потеках, а сушилка для белья увешана носками и трусами, окаменевшими от ожидания, когда их снимут. Над ванной прицеплена пластмассовая подставка, где в трогательной симметрии расположились принадлежности туалета Бэнгса. Мыло «Империал лезер». Небольшой флакон лака для волос. Тюбик чего-то мне неизвестного под названием «Буйная шевелюра». И наконец, довольно древний набор расчесок из выцветшей красной пластмассы. Не странно ли, что особую жалость вызывают незамужние женщины, в то время как к одиночеству совершенно не приспособлены именно холостяки.

Перед возвращением в гостиную я постаралась стереть с лица шок, но, видимо, не преуспела, потому что Бэнгс — он уже готовил на своей тесной кухоньке кофе — нервно хихикнул.

— Нашли все, что нужно? — спросил он.

Кивнув, я опустилась на стул.

— Курить позволите?

К вящему моему изумлению, Бэнгс, возникший в двери с двумя чашками кофе, недовольно скривился.

— Ладно. Курите, чего уж, — буркнул он нехотя, как будто сигаретный дым мог добавить его вонючей каморке что-либо, кроме приятного аромата.

Бэнгс вернулся на кухню за блюдцем для окурков. В пачке оставалось маловато сигарет, и я мысленно пообещала себе растянуть их до ухода.

— Ну? — Бэнгс передал мне чашку и сел на ящик напротив меня. — Расскажите, как вы проводите свободное время.

Я перечислила все, чем хоть изредка занималась в течение пяти лет: чтение, прогулки, посещение концертов. Почувствовав, что Бэнгс неудовлетворен, присовокупила плавание.

Бэнгс так и подпрыгнул на своем ящике:

— Ей-богу? Здорово! И куда ходите? В бассейн? Потрясающе.

В последний раз я плавала в детстве. У меня и купальника нет, если уж на то пошло. Но я никак не предполагала, что Бэнгс проявит интерес к моему ответу. Я считала, что вопрос был задан в качестве вежливой затравки — чтобы Бэнгс мог перейти к разговору о своем свободном времени.

— По правде говоря, не так уж часто я и хожу в бассейн…

— С Шебой? — перебил Бэнгс.

— Нет, видите ли…

— А она бикини носит? Ух! Небось все глазеют…

И он загоготал, будто изрек нечто из ряда вон остроумное и пикантное.

— Я плаваю одна, — ледяным тоном отрезала я, в душе удивляясь, с чего бы это мне так отстаивать свою ложь.

После этой реплики наступило долгое молчание.

— А вы чем занимаетесь, Бэнгс? — спросила я наконец. — Есть какие-нибудь хобби?

Улыбка, задержавшаяся на его лице после приступа хохота, погасла.

— Ага, всякое там… — угрюмо сказал он. — Ну, футбол, само собой. Я страшный фанат. Домашние матчи «Арсенала» ни в жизнь не пропущу. Потом еще… комедию обожаю. В клуб любителей комедии хожу частенько.

Я кивнула. Безнадежно. Все это абсолютно безнадежно.

— A-а! Я еще дурею от Сейнфелда[21]! — добавил Бэнгс.

Я снова кивнула.

— Знаете? Ну, Сейнфелд, комик американский! — Он махнул в сторону стеллажа. — Видите, какая куча кассет? Почти все с его шоу. Я от него тащусь. Не чета всем этим слезливым американским программам. У Сейнфелда каждая передача про те дурацкие мелочи, от которых у нас крыша едет… — Жизнерадостный громкий голос Бэнгса неожиданно смолк.

Я глянула на часы и спешно смяла сигарету в блюдце:

— Боже правый…

Бэнгс на своем ящике резко подался вперед:

— Можно вам что-то рассказать, Барбара? Обещаете никому не передавать?

— Пожалуй.

— Нет, вы пообещайте!

Я достала следующую сигарету.

— Ладно. Обещаю.

Всю жизнь я была человеком, которому другие поверяли свои тайны. И всю жизнь я гордилась этой ролью, благодарная за те крохи значимости, которыми наделяет обладание чужими секретами. Однако вот уже несколько лет я замечаю, что моя благодарность существенно разбавляется негодованием. Почему, безмолвно спрашиваю я себя, почему они все это рассказывают именно мне? Разумеется, я по большому счету знаю — почему. Со мной делятся по той причине, что я совершенно безобидна. Шеба, Бэнгс и прочие — все они открывают душу передо мной точно так же, как сделали бы это перед евнухом или священником — в уверенности, что я не представляю ни малейшей угрозы, поскольку полностью оторвана от жизни. Количество секретов, которыми со мной делятся, обратно пропорционально количеству моих собственных секретов. Да, мне открывают тайны, но это не означает — и никогда не означало, — что меня принимают в свой круг или хотя бы считаются со мной. Это означает прямо противоположное: подтверждение моей никчемности.