Читать книгу "Пляжное чтение - Эмили Генри"

Гас писал заметки, кивая на ходу:

– Значит, она восприняла это как знак?

– Она думала, что Бог спас мне жизнь, – сказал Дэйв, – просто чтобы привлечь ее внимание. Через неделю мы уже переехали в лагерь, согласился даже папа. Он не верил в это, но считал, что «духовное воспитание» ребенка – это работа матери. Не знаю, что на него нашло и что заставило его передумать. Но в последующие два года он зашел в своем очищении дальше, чем моя мама. А потом, однажды ночью, она проснулась в нашем трейлере с очень плохим предчувствием. Снаружи бушевала гроза, и она заглянула в комнату, где спал я. Но там никого не было, только куча смятых одеял.

– Она пыталась разбудить моего отца, но он спал как убитый. И тогда она вышла в самую бурю и обнаружила меня там стоящим голым посреди леса. Молнии сверкали вокруг меня, как падающие фейерверки. И знаете, что случилось потом?

Дэйв посмотрел на меня и сделал паузу:

– Молния попала в трейлер, и все сгорело в пожаре. Это был первый пожар в Новом Эдеме, и он был не столь уж и большим, правда, в нем погиб мой отец. Наш трейлер вытащили и потушили, прежде чем он успел причинить больший вред. Жить было можно, но на следующий день мама забрала меня оттуда.

– Она восприняла это как еще один знак? – спросил Гас.

– Видишь ли, в чем дело, – сказал Дэйв. – Моя мама верит в судьбу, в ведущую руку Бога. Но не настолько, чтобы винить себя за то, что случилось с моим отцом. Это она привела нас туда, и именно она вытащила меня оттуда. С отцом она ничего поделать не могла, потому что знала, что он слишком глубоко увяз во всем этом. Он не просто отказался бы уехать, он бы сам согласился на такой исход, чтобы искупить свою вину перед нами.

– Искупить вину? – удивленно спросила я.

– Это наш жаргон, – пояснил Дэйв. – Это означает признание чьего-то вмешательства. Они не хотели, чтобы мы считали это чудесное спасение фактом своей личной жизни и рассказывали об этом. Эта гроза должна была стать искупительной жертвой. Эта сакральная жертва должна была вбить клин в «грязные» отношения между людьми, чтобы спасти их от греха. В глубине души мама знала, что, если бы сказала папе, что хочет уйти, вся наша семья была бы наказана. Мои родители бы провели в изоляции по меньшей мере две недели, а меня бы избили, а потом оставили с другой семьей, пока ее колеблющаяся вера не была бы восстановлена. Нам сказали, что здесь не приветствуется насилие, так что все было бы добровольно. Это должна была стать наша собственная жертва ради дисциплинирования из любви к Богу. Но вы можете рассказывать об этом всем, кому надо.

– Значит, она все это знала, – помолчав, продолжил Дэйв. – Суждено было или нет, но моя мама видела будущее. Она не смогла бы спасти отца. Но она сделала то, что должна была сделать, чтобы спасти меня.

Гас задумчиво молчал. Погруженный в свои мысли, он вдруг помолодел, стал немного мягче. Я почувствовала прилив гнева в животе. «Почему тебя никто не спас? – думала я. – Почему никто не схватил тебя и не выбежал посреди ночи на улицу?»

Я знала, что все это сложно. Я знала, что на все должны быть причины, но все равно меня пронзила острая боль. Это была совсем не та история, которую бы я хотела для Гаса.

* * *

Гас с тихим щелчком закрыл за Дэйвом дверь и повернулся ко мне. С минуту мы молчали, оба измученные четырехчасовым разговором. Мы просто смотрели и смотрели друг на друга.

Он прислонился к двери.

– Привет, – сказал он наконец.

– Привет, – ответила я.

В уголках его рта появилась легкая улыбка.

– Рад тебя видеть.

– Да, – переминалась я с ноги на ногу. – Я тебя тоже.

Он выпрямился, подошел к ореховому буфету в углу, достал из-под него два хрустальных бокала и поставил их рядом с аккуратно расставленными бутылками темного ликера.

– Хочешь выпить? – предложил он.

Конечно, я хотела выпить. Я только что услышала душераздирающую историю о ребенке, избитом за воображаемые преступления. Кроме того, я была наедине с Гасом впервые после нашего поцелуя. Даже идущая из другого угла комнаты жара в доме, казалось, поддерживала напряжение между нами, так тернистая путаница чувств сегодня всколыхнулась во мне. Гнев на сломленных родителей, сердечная боль, которую они тоже, должно быть, чувствовали, как дети – беспомощные, неуверенные в том, что принимали правильные решения, и боящиеся ошибиться. От истории Дэйва, истории того, что он пережил, меня тошнило. Грустно было за маму и за то, как она чувствовала себя потерянной без папы. И все же, несмотря на все это, пребывание в одной комнате с Гасом давало мне особую теплоту, как будто он воплощал собой физическую силу, давящую на меня.

Я услышала тихий звон льда в бокалах. Гас держал лед в ведерке на подносе с ликером. Я хотела получить от него ответы о его родителях и супруге, о тете Пит, но это были лакомые кусочки, которые человек должен был предложить мне сам. Гас этого не сделал. Обратное возражение я отмела сразу. Да, он был в моем доме, но мой дом не был частью меня. Он даже не был моим – это была просто вещь. Дом Гаса был его домом.

И Дэйва Гас пустил в свой дом охотнее, чем меня.

Гас повернулся и посмотрел на меня, нахмурив брови.

– У тебя есть татуировка.

Это было первое, что пришло мне в голову, когда наше молчание слишком затянулось.

Его взгляд метнулся к его руке.

– Я ее сделал когда-то давно.

Вот и все. Никаких объяснений, никакой информации о том, где он тогда был. Я была бы рада посидеть здесь, выпить с ним, поговорить о книгах и послушать бессмысленные воспоминания о девушках, блевавших ему на затылок, но на этом было все.

У меня упало сердце. Я не хотела этого теперь, когда у меня были проблески большего. Если бы я хотела непринужденной болтовни, то позвонила бы маме. С ним я хотела большего. Это было частью меня.

– Виски? – спросил Гас.

– Сегодня я мало что успела сделать. Мне надо идти.

– Да, – он начал кивать, медленно, рассеянно. – Да, хорошо. Тогда до завтра.

– До завтра, – сказала я.

Странно было подумать, что я боялась планировать наш субботний вечер. Он оставил бокалы на буфете и пошел открывать мне дверь. Я вышла на веранду, но остановилась, услышав свое имя. Когда я оглянулась, он стоял, упираясь левым виском в дверной косяк.

Он всегда опирался на что-то, как будто не мог держать свой вес в вертикальном положении дольше секунды или двух. Наконец Гас расслабился и сразу как-то сгорбился, откинув назад голову. Он никогда не стоял и не сидел просто и прямо. В колледже я думала, что он ленив во всем, кроме писательства. Теперь же я гадала, не устал ли он просто от жизни. Не загнала ли его жизнь в вечную сутулость, не согнула ли его так, чтобы никто не мог добраться до его мягкого центра, до ребенка, который мечтал убежать на поезде и жить в ветвях секвойи.