Читать книгу "Новая Зона. Принцип добровольности - Светлана Кузнецова"

– А еще у человека двадцатипятичасовой жизненный цикл, и к условиям невесомости он приспосабливается почти мгновенно. Можно ли на основании этого сделать вывод, будто мы не являемся землянами?

– Можно. У тебя, кстати, двадцать шесть, – заметил Сестринский. – Помнится, я был потрясен, когда выяснил. А еще человек – единственное существо этой планеты, способное сломать себе ногу на ровном месте. Как в комедии: шел-шел, упал, очнулся – гипс. Ответь, тебе нравится в Зоне?

Ворон промолчал.

– Человек идеально умеет приспосабливаться. И кто сказал, будто Зона для него – не лучшее обиталище, нежели привычная земля. Земля с отвратительно большой силой тяжести, замечу. Земля, в условиях которой мы стареем и умираем гораздо интенсивнее, чем могли бы, например, находясь на орбите. Посмотри на себя и своих сверстников. Когда-нибудь я опубликую в Сети все наши с тобой теории вместе с исследовательской базой.

– Церковники, политики и консервативные ученые встанут на уши. Даже в Союзе ваши разработки являлись засекреченными. К тому же… ну, вы представьте теорию о запуске души в далекие дали. – Разговаривать о приспособлении к Зоне очень уж не хотелось, и Ворон зацепился за первое утверждение. – В нее впишется и нирвана, и Вирий, и банальный рай с адом, да даже великий астрал, Шамбала и психогенное поле вокруг Земли с кругом перерождений. Однако человек часто смертен внезапно, зачем же отказывать этим несчастным в вечности или обрекать на слабоумие?

– Слабоумие, мой мальчик? – Сестринский очень натурально сверкнул глазами, мигом напомнив огромного сыча, сидящего на ветке. Грозный хищник, неприметный и неповоротливый, но лишь до момента, пока не сорвется в полет. Он знал, о чем Ворон не хотел говорить, и специально поддавался, создавал комфортные условия, усыплял бдительность.

– Слабость личности, пожалуй, уместнее. Если смерть – это импульс, мгновение перехода, а тело – четвертая ступень, отбрасываемая при запуске, то энергии должно хватить для передачи всех данных, для сохранения памяти и сознания. Но если энергии недостаточно, то часть информации потеряется по дороге. Знаете, наверное, подобное могло бы остановить некоторых самоубийц.

Сестринский растянул губы в подобие улыбки, но его глаза остались цепкими и внимательными, подмечающими малейшую деталь.

– Сразу видно: ты никогда не проявлял склонность к суициду, – сказал он. – Ведь большинство людей, решившихся на этот шаг, именно и хотят полного разрушения: забыть и перестать существовать вообще.

– А все равно не выйдет. Они просто задержатся в посмертии дольше, прежде чем родиться вновь.

– У теории есть лишь один существенный минус: никто не помнит себя прежних.

– Я помню кое-что, – возразил Ворон. – А копнуть тщательнее – и другие вспомнят. Особенно показательны сны.

– Как ты чувствуешь себя, мой мальчик? – повторил Сестринский вопрос, на который так и не получил ответа.

– Ничего не болит, голову не ведет, живот не крутит, не тошнит и даже на селедку и воблу не тянет, хотя и странно: я их люблю. А что? Треплюсь больно много? – невинно поинтересовался Ворон.

– Если ты не уверен или опасаешься чего-то, твоей первичной реакцией является заговорить зубы собеседнику, – ответил Сестринский словно между делом. – Возможно, хватит ломать комедию?

– Черт-те что… – протянул Ворон. – Я совершенно не меняюсь, да?

– Все мы меняемся, – заверил Сестринский. – Однако базовые побуждения всегда остаются. Еще Вавилов признавал за человеком наличие не только врожденных инстинктов.

– Но и личностных, – дополнил его Ворон. – Это более чем вписывается в мою теорию, не так ли? Трехлетний мальчишка, слушая, начинает склонять голову к плечу, хотя ни у кого из его родителей или знакомых нет подобной привычки. Или…

– Когда ты щуришься подобным образом, я так и представляю себе какого-нибудь советника великого Аль-Малика ан-Насира Салах ад-Дунийа ва-д-Дина Абуль-Музаффара Юсуфа ибн Айюба.

– То есть на самого Салах ад-Дина, в просторечии Саладина, я не тяну? – Ворон цокнул языком. – Жаль, очень жаль.

Сестринский молча смотрел на него, ожидая более искреннего ответа на вопрос, который его волновал.

– Признаться, я в шоке, – произнес Ворон. – Нечасто ко мне являются мертвецы.

– Я не призрак. Разрешаю пощупать, – предложил Сестринский.

– Даже не сомневаюсь в этом. Через вас комнаты не видно, – фыркнул Ворон. – Однако меня гораздо сильнее заботит, что произойдет, если я встану, подойду вон к тому якобы окну и отдерну занавеску.

– Там точно не будет изуродованных шипами птиц и решеток, Игорь… или все же Ворон? Роз, увы, тоже не найдешь.

– Второе всяко уместнее первого, – ответил он и поднялся.

– Так что же с теми людьми, которые не умирают? – спросил Сестринский, когда Ворон, немного пошатываясь, дошел до занавески.

– Человек не может быть статичен. Он меняется постоянно, и застой для него равносилен смерти. В теле постоянно происходит множество процессов, но вовсе не это главное. – Ворон дотронулся до виска. Боль вбурилась в него, словно сверло в бетон, и тотчас отпустила.

– Мозг тем совершеннее, чем старше, – возразил Сестринский.

– Не решусь с вами спорить, – сказал Ворон. – Однако мозг – лишь совершенная аппаратура для анализа и обработки информации, универсальный шифровальщик и дешифратор одновременно, хранилище данных, опыта, всего того, чем оперирует наше сознание, генератор чувств. Да-да, несомненно, он важен, но вряд ли человек, проживший полтора человеческих века, два, три, много больше в одном и том же теле, в одних и тех же не меняющихся вводных из своего положения или окружения, с привычками, в конце концов, не одряхлеет душой. Как вы, профессор? Еще не разучились удивляться? – спросил он и подумал: «Даже если нет, смеяться уже не умеете».

– Поговорим об этом, когда тебе, мальчик, будет столько же, сколько мне.

– Это невозможно, – хмыкнул Ворон. – Хотя бы потому, что, когда мне исполнится… то есть если… если мне исполнится столько же, сколько вам сейчас, вы сами станете намного старше. Мне не догнать вас в любом случае, как и Ахиллесу никогда не догнать черепаху.

– Вот и вернемся к разговору, когда хотя бы немного сравняешься со мной нынешним по возрасту, – сказал Сестринский и чуть возвысил голос: – Убери наконец эту проклятую занавеску!

Ворон вздрогнул: приказ хлестнул по туго натянутым нервам. Он смял в кулаке светло-оранжевую шелковистую ткань и резко отдернул ее в сторону.

За окном раскинулся ровно подстриженный ярко-зеленый газон. Временами он шевелился, словно морские водоросли, колеблемые неугомонным прибоем. В дюжине шагов стоял лес, придавленный сверху серым непроницаемым куполом – небом Зоны. Спутать его с непогожим серым днем где-нибудь в Подмосковье или под Питером мог бы лишь новичок.

Комната находилась на первом этаже какого-то здания. Ничего больше не получалось рассмотреть. А жаль. Ворону хотелось бы знать, находится ли он на юге или на севере бывшей столицы. Привычный ли и родной Битцевский лес или чужой и обширный Лосиный остров стоит перед его взором. Измайловский парк тоже мог быть, как и еще какой-нибудь лесопарк, расположенный в черте города.