Читать книгу "Александр Абдулов. Необыкновенное чудо - Сергей Соловьев"

В театре Саша продолжал линию героев-любовников. Когда мы ставили «Оптимистическую трагедию» в страшные и тяжелые годы цензурного гнета, и ставили исключительно. Мне мой первый директор, Акимян, сказал: «Снимут обязательно вас, Марк Анатольевич, если что-то мы сейчас такое не сделаем. Очень плохие идут сигналы сверху». Мы сделали спектакль, неожиданным образом такой, который нам самим очень нравился. Конечно, мы кое-что изменили, но, применительно к Абдулову, это был этапный спектакль, он играл Сиплого. В Саше проснулся какой-то зверь, проснулось какое-то другое, трагическое, магнетическое, энергетическое начало. И я подозреваю, и это мое убеждение антинаучное, что хороший артист владеет еще и гипнозом может – слабыми какими-то долями, может, безопасным для зрителя, но гипноз точно существует. Саша, он гипнотизировал, как злодей. Ну что ж, многие злодеи достигают успеха у толпы…

С этого началась другая полоса в Сашиной жизни, и одновременно у него появилось замечательное комедийное нутро, которое материализовалось в пьесе Григория Горина «Поминальная молитва». Он был Менахем, человек-неудачник, который постоянно что-то пытался сделать, но, естественно, безуспешно. Я Саше подсказал несколько деталей, хотя он и сам обладал, безусловно, режиссерским мышлением. Он часто подходил ко мне и говорил очень корректно, почти шепотом, на ухо: «Марк Анатольевич, а вы не хотите вот чтобы было вот так вот?» И совсем не обязательно это касалось его роли, это могло касаться работы его товарищей. Я говорил, как правило, «нет» – поначалу, в первой половине наших творческих взаимоотношений. А потом Саша набирал все больше и больше, вот уже из десяти его предложений два, три, четыре я принимал, а потом дело доходило, может быть, и до пяти, и даже больше… Ну и конечно, последние спектакли, которые ставились на него, – в них Саша играл главные роли. Такие моноспектакли своеобразные… По Достоевскому – «Варвар и еретик».. Он играл с такой заразительной энергетикой, просто завораживал своим лицедейским мастерством, подкрепленным очень глубоким нутром. Потом был «Плач палача». Саша играл центральную роль Палача, но в конце концов выяснялось, что это нечто другое, это какая-то другая личность, вобравшая в себя многие настроения сегодняшние, которые бушуют у нас за пределами театральных сцен…

Еще был один забавный случай, когда во время зарубежных гастролей, в «“Юноне” и “Авось”», Саша был одним из «углов треугольника», он играл американца испанского происхождения. Там были испанцы, он по-испански что-то кричал замечательным образом, прекрасно двигался вместе с Караченцовым. В спектакле Саша играл еще несколько ролей, и вначале он был пылающим еретиком, так придумал Вознесенский… Сейчас у нас ребята прыгают с одним горящим факелом, и смотрится это с большим интересом, а он двумя факелами манипулировал… Так вот, американцы, принимавшие нас, сказали, что весь этот открытый огонь, все это категорически запрещено всеми законами. Мы всё, мол, понимаем, но у вашего артиста безумный взгляд. Я сказал, что да, так и должно быть, ведь он еретика играет. Они ответили: «У него настолько безумный взгляд, что он может забросить этот факел в зрительный зал». Я сказал: «Нет, этого не может быть. Он – комсомолец». А они: «Иес, йес! Комсомолец! Но бросить может. Давайте ему металлический такой ошейничек сделаем, ну, не ошейник, а такой браслетик, чтобы в какой бы раж он ни вошел, а бросить бы не смог». Ну, мы, естественно, с удовольствием на это дело пошли, и Саша с этим браслетиком у нас запечатлен в некоторых сценах из этого спектакля…

Сложность моих суждений об этом человеке заключается в том, что… Саша пришел… за ручку я его вывел на сцену, когда он был еще студентом. И под аплодисменты он ушел с этой же самой сцены, и это было таким тяжелым для многих, в первую очередь для меня, ударом. Он держался до последнего, очень мужественно переносил свою болезнь. И какая-то надежда теплилась… что, может быть… Иногда бывают чудеса… Но, к сожалению, в данном случае чуда не случилось. Но вся его, Сашина, жизнь, жизнь на сцене Ленкома, в нашем кинематографе – это было Обыкновенное чудо…

Марк Захаров

Сергей Соловьев

И странная все же вещь – природа актера. Всеобщие любимцы, глашатаи судеб, чревовещатели сокрытой от глаз мудрости мира – и вот, поди же, при всем том в какие-то там Средние века их, к примеру, даже запрещали хоронить на кладбищах. Только за церковной оградой. Это за какие такие ужасные грехи? Хотя иногда, если спокойно и несколько со стороны про все это подумать, действительно, закрадывается в душу легкая чертовщинка: зачем бы это – взять и превратить свою единственную, настоящую, Богом и случаем данную жизнь в сырой и как бы неотесанный, подготовительный, что ли, материал для какого-то предполагаемого блистательного фантомного десятка или даже сотни, других, выдуманных и, конечно же, вполне ненастоящих жизней? Что за странная жажда, нужда, потребность, необходимость – прожить их во множестве за срок одной?

Актеры, как и все мы, конечно же, бесконечно разнообразны и исключительно многолики. При этой верткости каботинных обличий роднит их и такая коренная черта – беззащитность. Наверное, объясняется это довольно прозаически, во всяком случае, практически. Они изначально зависимы. Эти другие их жизни-роли не с неба на них сваливаются. Роли им дают. Обычному человеку и в голову прийти не сможет вдруг всерьез попросить у кого-то себе другую жизнь. Как говорил Василий Макарович Шукшин, ни у кого из нас «билетика на другой сеанс не будет». У актера же главная его жизнь, в расчете на которую он и проживает свою условную, единственную, черновую, именно на каком-то там, только ему известном «другом сеансе»: ухитриться побыть и принцем, и нищим, и ангелом, и дьяволом. Отсюда, наверное, и образуется в самих их характерах странная, с трудом осознаваемая помесь надменности и смирения, великого нахальства запросто вести задушевные разговоры с миллионами незнакомых людей и столь же великой робости перед каким-нибудь занюханным театральным администратором, от которого, между прочим, зависит, не перепадет ли ему еще четвертинка чьей-то жизни. И каждый из них, конечно же, понимает некоторую ненормальность своего положения, каждый пытается к ненормальности этой как-то приладиться, одолеть в чем-то, что ли, свой природный артистический недуг. Тогда одни из них вдруг с сумасшедшей страстью активно углубляются в книги, начиная слыть в нормальной жизни «интеллектуальными артистами». Другие, наоборот, внезапно прекращают вообще что-либо читать, даже газеты и объявления, и начинают пить горькую, но и пьют как-то ненормально, страстно, самозабвенно, как-то даже не по-человечески. Третьи ударяются в денежные халтуры, вдруг стараясь сомнительным своим актерством на наивности и доверчивости неактерской части человечества зашибить немыслимую актерскую деньгу. Кто-то вдруг уходит не просто в религию, а норовит с той же немыслимой страстью прямо в схимники, в святые…

Трудно, практически невозможно представить себе спокойную, уравновешенную, обдуманную актерскую судьбу. Во всяком случае, мне такие не встречались. Да и знакомился-то я с актерской профессией «не по учебникам», а в пучинах настоящих, невыдуманных актерских судеб, где в большинстве своем актер был обыкновенно нищ, слегка пьяноват, любопытен, весел, грустен и старался до поры не интересоваться никакими другими текстами, кроме текстов своих ролей.