Читать книгу "#тыжемать. Материнство по правилам и без - Надя Папудогло"

Муж иногда ругает меня за то, что я слишком по-взрослому общаюсь с К., слишком много и долго что-то объясняю. Тут я признаю его правоту, потому что долгие объяснения чего-то двухлетке – это, как выясняется, пустая трата времени. Хочешь донести свои мысли, будь короток, не устраивай кухонный монолог. Прямолинейность и внятность – наше все. Чего-то хочешь? Попроси. Пришлось заставить и обиделся? Объясни (фоновое понимание всегда работает), извинись, обними. Не сиди молчаливым дураком, когда с тобой говорят. Маленькому ребенку ответ иногда нужен значительно больше, чем многим взрослым рядом. Помни о «спасибо», «пожалуйста», «здравствуй» и «до свиданья». Самые простые штуки. Снова то же: рядом с тобой не существо другого вида, а просто маленький человек, который потом станет большим. И может быть, даже больше тебя. Но это не отменяет того, что во взрослом обращении будут, например, сразу два уменьшительно-ласкательных. Что-то вроде: «Котик, собери машинки, пожалуйста». И для меня это важно. Потому что самое сложное – это даже не выбор слов, а выбор интонационного ряда. У меня он в жизни до К. был резкий и категоричный. Сейчас я стараюсь, чтобы он был мягким и твердым. Вот такой вот парадокс. Я считаю, что интонационные ряды вообще куда важнее всех слов и суффиксов. Нет ничего важнее, чем выбрать правильную интонацию.

«Тетя» и «дядя». Еще немного лингвистики

Есть еще одна чудесная тема: почему маленькие дети часто обращаются ко взрослым «дядя» и «тетя». Эта тема, принесенная недавним трендом в материнском форуме, хотя обсуждали ее миллион раз в разных формах (почти как то самое «мы покакали»), очень нравится мне накалом страстей. Как всегда, с оттенком холивара противники обращения «дядя», «тетя» не жалеют негативных оценок: показатель социального кластера (или тупо в лоб «из деревни»), панибратство, мерзость, плохое воспитание, навязывание дурной манеры общения… Где-то даже был глубокомысленный вывод о том, что дети, которые обращались ко взрослым «дядя» и «тетя», потом не уступают старшим места в транспорте.

Я задумалась. У нас нет никакой системы, жестко предписывающей, как обращаться к окружающим, кроме стандартно-уважительной: на «вы» к взрослым и незнакомым, по имени – к взрослым и знакомым, по имени-отчеству – к взрослым дальним знакомым и людям, которые для ребенка ощутимо старше.

Я полагаю нормальным, что большинство тех, с кем мы общаемся, сами выстраивают изначальные отношения с ребенком. Например, наша молодая преподавательница в студии – «Света». Она так представилась: можно на «ты». Дети к ней так и обращаются. К одной из бабушек ребенок обращается «Оля» – так она сама попросила. К нашим друзьям, конечно же, просто по именам. Пожилой сосед – «Сергей Иванович». Со стороны выглядит как нерегулируемый хаос, но, мне кажется, ребенок легко схватывает разные уровни связей и соответствующее им обращение.

Но это не значит, что «тетя» и «дядя» полностью отсутствуют в его лексиконе. Он может спросить меня на улице: «А что вот тот дядя несет такое странное?» или «Смотри, вот тетя идет, которую мы вчера в магазине встретили». И если честно, я не вижу в этом фатальной ошибки и не пытаюсь вдолбить ребенку в голову, что обязательно надо использовать слова «женщина» и «мужчина». Тем более что слово «женщина» мы умудрились уже так износить, что в данной ситуации оно режет слух еще хуже.

Бывает и так, что надо указать ребенку на женщину или мужчину в определенной ситуации. В магазине нет проблем: «Отдай деньги кассиру, пожалуйста». Когда нужно попросить, например, отдать игрушку одной из мам на площадке, я часто использую слово «барышня» – так меня приучили. Но я вижу часто, что это слово многих тоже неприятно дергает и, возможно, нейтральная «тетя» была бы лучше. А если ко мне подходит ребенок и говорит: «Тетя, дайте мячик, пожалуйста», я даю ему мячик и признаю его право называть себя тетей. Потому что в определенном смысле для него я тетя. И я бы почувствовала себя тупой и глупой, если бы попыталась сказать нечто вроде «Не называй меня тетей, зови меня барышней/женщиной/сударыней». Повод побрюзжать можно найти и без этого.

Тут я остановлюсь и отмотаю саму себя на двадцать лет назад. Я училась в чудесной школе, у нас были блестящие преподаватели по многим предметам. В том числе был курс «История религии», который вел батюшка – невероятная личность, человек энциклопедических знаний, доброты, тонкости и нежности в отношении ко всему. Однажды после уроков мы сидели с ним и болтали об общинности, русском мироощущении и прочей такой чепухе, о которой любят поговорить подростки. И он сказал: «Для ребенка очень важно ощущение общинности, того, что его окружают близкие или хотя бы условно близкие люди. Важно установление степени родства, вот почему дети часто обращаются к окружающим взрослым “дядя” и “тетя”. Раз ребенок обратился к человеку, он допустил его в свой круг. И, выбрав такое обращение, он установил мост между собой и другим человеком». – И дальше батюшка долго рассказывал о формировании русских общин. Не знаю, насколько он был прав, но до сих пор чувствую во всем этом логику. Да, здесь можно снова вспомнить вышесказанное «из деревни», но в историческом срезе все мы оттуда.

Где тут кнопка «любовь»

Раз уж мы заговорили про уменьшительно-ласкательное, установление родства и ощущение близости, то давайте поговорим и о любви. О материнской любви сказано и написано столько, что никогда даже и посчитать, мне кажется, не получится. Мы все знаем, что дети – это объект безусловной любви, ни за что, просто так, потому что так придумано в мире, примерно как времена года и красивые закаты. Но по факту та самая любовь, которая имеет имманентную природу, не начинается в тот момент, когда вам в роддоме выдают на руки умытого младенца.

Очень хорошо помню, что я чувствовала в первые часы после родов. Я чувствовала облегчение от того, что живота больше нет (типичненько). Я чувствовала разочарование от того, что живот частично остался. Я чувствовала боль от шва. И удивление, когда смотрела на лежащего рядом в прозрачной кювете К. Он мне нравился. Он был смешным и трогательным. Но приступа привязанности и очарования, которое описывает нам масс-маркет, стремительного желания взять на руки и не отдавать, ощущения собственного величия и чуда произошедшего у меня не было.

Конечно же, я говорила малышу, что я его люблю. Но больше в моей любви в первые месяцы было ответственности, стремления защитить, паники, тревоги и недосыпа. Недосып со всеми вытекающими успешно забивал проявления материнского инстинкта. И, оставив мужа с вопящим К. на руках, я сидела на краю ванны и злилась, мечтая о том, как мы с подругой окажемся в Италии, сядем в кафе и выпьем пару аперолей. Потом я вспоминала, что подруга глубоко беременна и готовится рожать. Это вызывало еще большее раздражение. У меня не было непреодолимого желания затащить ребенка в нашу с мужем кровать и не расставаться с ним ни на минуту, свив там гнездо и бесконечно целуя детские пальцы и пятки.

Да, у меня бывали безумные приступы любви к младенцу. Особенно когда он все-таки засыпал. В эти минуты жизнь мне казалась прекрасной, а ребенок – самым лучшим. Моя подруга, с которой я поделилась этим откровением, проявила себя сухарем и уточнила: может, это скорее любовь к возможности отдохнуть. Я постоянно чувствовала себя Нилом Армстронгом, прыгающим в смешных ботинках по поверхности Луны (если бы ему к тому же встретились некие луняне, сходство было бы полным). Я понимала, что Луна прекрасна и невероятна, но я не знала, люблю ли я ее вот сейчас всей душой.