Читать книгу "«Ореховские» шутить не любят - Вячеслав Жуков"

Подошел старик и с ним еще трое гаражников.

– Потерял, что ли, чего? – с ехидством спросил старик, подмигивая товарищам. Уж очень подозрительным ему показался этот капитан. «Странный какой-то. Может, он вовсе и не капитан, а так», – думал старик.

– Смотри, что ты сжег, – показал на лопате Ивлев остатки долларов. – Здесь было шестьсот тысяч. Ты поторопился, старик!

Он бросил лопату, отряхнул от грязи руки и, не оглядываясь, пошел к автобусной остановке. Больше ему здесь было делать нечего. Ведь не станешь предъявлять начальнику как вещдок эти огарки. Какой смысл?

Сторож схватил лопату и стал землей тушить пламя. Трое его напарников с дикими от ужаса глазами полезли руками в огонь, выхватывая из горящей коробки черные, обгорелые бумажки.

Дело можно было закрывать. Вся работа по составу преступления завершилась.

Капитан Ивлев приехал в Орехово-Зуево к Сизовым. Они встретили его недружелюбно, зная о случившемся.

– Василий Витальевич, почему вы мне не сказали про второго сына? – спросил капитан.

Сизовы не предложили Ивлеву пройти в комнату. Весь разговор произошел в прихожей.

Бывший директор ткацкой фабрики не нашелся что ответить, стоял, заложив руки за спину.

На этот раз капитан Ивлев приехал в милицейской форме, и ее вид пугал бывшего директора.

– Да я хотел… – сказал он, стараясь не смотреть Ивлеву в глаза.

Как всегда, встряла его жена:

– Мы не думали, что для вас это так важно. Потом вы и сами должны понять, – сказала она, по привычке юности похрустывая пальцами, – Василий Витальевич его не растил и не может отвечать за его поступки. Мало ли чего он совершил. Василий Витальевич не может из-за него уронить свою репутацию.

Ивлев пристально посмотрел ей в глаза. «Что за женщина? Такую ничем не прошибешь. А возьми она в свое время и второго ребенка, все могло быть иначе в его судьбе. Выходит, такая нам всем судьба: и мне, и моей жене, и Квасову, и их второму сыну. Судьба! И никуда от нее не денешься».

– Да. Это я могу понять. Но постарайтесь и вы понять. Погибли люди. Погибла моя жена. Ее убил второй сын Василия Витальевича. И не только ее. Он был бандитом, убийцей, грабил и убивал людей. Сейчас его нет…

– И вы хотите привлечь за него к ответственности Василия Витальевича? Очень славно, – иронично усмехнулась жена Сизова.

– Анна! – одернул ее муж.

– Что Анна? Ты – идиот! – сказала она с ненавистью не столько к мужу, сколько к капитану Ивлеву.

– Нет такой статьи, по которой бы вас можно привлечь. Но я бы очень хотел, чтобы она была. Вы изломали ему всю жизнь, а он потом отыгрывался на людях, – сказал Ивлев и, не дожидаясь, что ответит рассерженная женщина, пошел вниз по лестнице.

Но они даже не подошли к двери, чтобы закрыть ее, ждали, пока он выйдет из подъезда.

И Ивлеву теперь их было не жалко. Это вначале он думал о них с сожалением. Теперь капитан их ненавидел. Когда-то они искалечили жизнь крохотному человечку. Они бросили его на произвол жестокой жизни. Одного, лишенного родительской ласки и заботы. Маленького и совсем беззащитного. И природа сотворила с ним свое, сделала из него жестокого антипода, испытывающего блаженство, причиняя боль. Он видел в людях только плохое и впитал в свое сознание искусство жестокости. Душа его ко всему очерствела. И потом, принося боль другим, он испытывал неописуемое облегчение. Ведь кому-то было хуже, чем ему. Это существо мстило всему миру за свою искалеченную жизнь.

Сухое жаркое лето как-то быстро сменилось дождливой скучной осенью.

После смерти Наташи Ивлев все выходные проводил дома, валяясь на диване перед включенным с утра до вечера телевизором.

Хорошо, что Наташа не могла сейчас его видеть. Капитан здорово изменился: лицо осунулось, как-то вытянулось, и волосы вдруг поседели. А от бессонных ночей глаза ввалились – не достанешь. Вряд ли такой он бы ей понравился.

Из розыска он ушел. Перевелся во вневедомственную охрану. Особенно не радовался, но там спокойнее и времени свободного больше. Хотя, с другой стороны, зачем ему теперь это свободное время?

Все изменилось в его жизни со смертью жены. Только тоска из сердца не уходила, и ничего не помогало с ней справиться. Частенько он просиживал целые ночи в кабаках, лишь бы не валяться одному в постели, где когда-то спал с ней, с Наташей. Напивался до бесчувствия и забывал про все. А под утро, словно спохватившись, бежал домой и, отперев дверь, тихо крался в спальню, боясь разбудить ее. Но пустая кровать действовала на него отрезвляюще. Тогда он стонал от плача, валяясь на полу перед маленькой иконой Богородицы, и ничего не просил у нее, кроме объяснения. Сам Ивлев не мог понять, почему мир устроен неправильно, и он, свято веривший, что добро всегда должно побеждать зло, уверился в обратном, в том, из-за чего существует этот мир и будет существовать. Потому что так нужно. Но кому так нужно? Он не знал. Он не мог понять, почему судьба так жестоко распорядилась с ним и с его Наташей и почему рядом с ней на кладбище теперь лежит не он, законный муж, а чужой человек, из-за которого она и погибла.

«Разве я ее любил меньше?» – спрашивал он себя. И не было милицейскому капитану нигде покоя.

В первых числах октября его вдруг потянуло съездить на лесное озеро. «А что? Может, удастся отвлечься», – думал он.

Ведь в сущности, если подумать, это заброшенное лесное озеро с необыкновенно прозрачной водой всегда давало им стремление к чему-то новому, к жизни. И они ехали сюда, в забытый всеми уголок, и день-два жили тут особой жизнью в единении с природой, испытывая огромное наслаждение от дикой свободы. Тут их ничего не тяготило.

На своем старом «Москвиче», доставшемся от покойного отца, Ивлев часа полтора трясся по лесной дороге, утопая в грязи. Дорога оказалась размытой дождями. Но он все-таки кое-как дотянул до берега, до того места, где они с Наташей обычно ставили палатку.

Осенью тут все изменилось. Было необыкновенно тихо. Казалось, вся природа скорбит вместе с Ивлевым.

Мелкие капли дождя сыпали на помутневшую озерную гладь, и последние листья с берез, как кораблики, колыхались на воде, подгоняемые ветром. Осенний лес оказался на удивление прозрачным. Даже жалко было на него смотреть. А тяжелое мутное небо давило на него сверху, накалываясь на острые верхушки высоких елей.

Ивлев сам не понимал, почему вдруг его потянуло сюда. Ну какое может быть успокоение, когда каждый кустик, каждое дерево грустит об ушедшем лете? И Алексею Ивлеву стало грустно. Тоска одиночества не отпускала и здесь. Не доставая удочки из чехла, швырнул их обратно в багажник.

Черное пятно, место, где они каждый раз разводили костер, забросало павшей листвой. И на следующий год их кострище, удобренное золой, зазеленеет молодой травой.

Ивлев отвернулся. Такая сильная грусть взяла за сердце, что хоть плачь, хоть вой. Так и казалось, вот сейчас из-за тех берез, накрытых мокрой паутиной, выйдет и улыбнется его Наташа. Так ему хотелось. Хотелось кричать, звать ее. И он, как ребенок, был готов верить в чудо.