Читать книгу "Лето любви и смерти - Александр Аде"

На ее счастье мальчик, утомившись от беготни и разрушений, внезапно засыпает в кресле, свернувшись клубочком. Взрослые осторожно раздевают его, укладывают мягкое разомлевшее тельце на диван – у Илюши только едва трепещут сомкнутые реснички, – выключают свет и на цыпочках удаляются в спальню. И опять у Королька возникает острое, сладкое ощущение семьи: он, жена и сынишка.

Утром Королек собирает сына в детсад, и Анна испытывает несказанное облегчение. За годы одиночества и существования вдвоем она уже привыкла к покою. Илюша утомляет ее. Когда за мужчиной и ребенком захлопывается дверь, она ложится на диван и устало закрывает глаза.

Спустившись во двор, Королек и Илюша деловито садятся в «жигуль». Королек включает зажигание, но с места машину не трогает, раздосадовано чертыхается.

– Извини, Илюшка, твой папа Королек, растяпа, сотовый дома оставил. Я сейчас. Ты тут ничего не трогай, ладно?

– Мамочка мне всегда говорит, что перед выходом надо проверять вещи, – наставительно, как взрослый, заявляет Илюша. – А то можно забыть.

– Мамочка всегда права. Погоди, я скоро.

Королек вылезает из «жигуля», но не успевает сделать и пяти шагов, как чудовищная волна жара и боли обрушивается на него сзади, сбивает с ног и разом отключает сознание…

Вздрогнув от взрыва, заставившего задребезжать оконные стекла, Анна подбегает к окну и видит возносящиеся к безоблачному небу клубы черного дыма.

На вялых бесплотных ногах, надеясь на чудо, она выбирается на балкон. Ее обдает утренним холодком и томительным запахом бензина и гари. Внизу, едва различимый за желтовато-бурыми листьями березы, горит «жигуль», и недалеко от ступенек подъезда лежит Королек. На правом боку, как привык спать…

* * *

Наташа

Удобно устроившись в просторном кресле возле распахнутой балконной двери, читаю Федерико Гарсиа Лорку. Гитары, цыгане, кинжалы и кровавые раны, раскрывающиеся алыми розами. Надо признать, мир, который создали на этой земле мужчины, странен и жесток, наполнен яростью и насилием. И мы, женщины, вынуждены играть по их правилам.

Но едва погружаюсь в сомнамбулический «Романс о луне, луне»: «Луна в жасминовой шали явилась в кузню к цыганам. И смотрит, смотрит ребенок, и смутен взгляд мальчугана…», как трещит телефон. С трудом выныриваю из магического омута на печальной строке: «за ручку в темное небо луна уводит ребенка».

– Привет, подруга, – тарахтит Нинка. – У меня такое событие, даже слов не подберу…

– Ну?

– Я беременна!

– Господи, от кого?

– Она еще спрашивает! От Воланда вестимо. Вот ведь, зараза, сделал мне дитенка и помер. Да еще не своей смертью-то, пристрелили, как зайца. Ну не скотина ли? Но ты только представь. Мне врачи в один голос долдонили, что бесплодна, а оказывается, это у моего Владьки-балбеса живчики как следует не бегали. Ну и что теперь делать? Подскажи. Избавляться мне от сатаненка или рожать?

– Ох, Нинка, я больше тебя нуждаюсь в советах. Но, если спрашиваешь, выскажу свое скромное мнение. По-моему, надо оставить. Господь дал тебе такой шанс! Второго может не быть: возраст твой не девичий.

– Спасибо, Натка! Да я уж, честно признаться, и сама решила: рожаю! И будь что будет. Вчера по дороге заскочила в магазин детской одежды. Гляжу: распашонки, колготочки, пинетки. Так размякла, чуть не разревелась, право слово. Окрылила ты меня, подруга. Крестной мамой будешь?

– Да ты роди сначала.

– За мной не заржавеет! – восторженно обещает Нинка и отключается.

После обеда выбираюсь на улицу. До конца сентября осталось всего-то четыре дня. Потом пара недель октября – в последние годы первая половина октября сухая и даже довольно теплая, – и начнутся холода, дожди, слякоть, грязь, а там и мокрый снег. Но у меня еще есть в загашнике несколько дней, напоенных солнцем бабьего лета.

Королька я проведываю впервые. Захожу в больничную палату и тотчас вижу его, лежащего лицом к двери. Рядом с ним сидят двое: Анна и сдобный мужичок, откликающийся, как выясняется чуть позже, на прозвище Сверчок.

Чего греха таить, я – особа мечтательная и ожидала увидеть замотанную окровавленными бинтами голову доблестного Королька. Ничего подобного. Он почти такой же, как обычно, только осунулся, и – даже не сразу замечаю – поседели виски. Аккуратно, как у благородного героя фильма, точно ему для пущего эффекта отбелили и без того светлые волосы. Прежде бы я немножко поиронизировала над такой невсамделишной киношной сединой, а теперь – точно бритвой по сердцу.

Анна положила свою ладонь на большую вялую и бледную кисть правой руки Королька, демонстрируя всем и каждому, что навсегда приватизировала сожителя и никому не отдаст. Сверчок вещает о высоких материях:

– По мнению одних, третьей мировой войны нет и быть не может, другие считают, что она уже идет – террористы объявили ее всему цивилизованному человечеству. Я лично не согласен ни с теми, ни с другими. На наших глазах разворачивается мировая экономическая война Запада и Востока. На первый взгляд, кажется, что это битва всех против всех: крупные фирмы безжалостно конкурируют не только с компаниями из других государств, но и сражаются не на живот, а на смерть внутри своей страны. И все-таки я убежден: в этой войне победитель будет…

– Кто же? – голос Королька невыразительный, слабый, точно он говорит через силу.

– Восток, – важно изрекает Сверчок. – Уверен, нам еще предстоит стать свидетелями смены мирового лидера…

Он продолжает лопотать. Потускневшие глаза опера безотрывно глядят на меня.

– Ты была на похоронах?.. Впрочем… – глухо обрывает себя Королек, – потом расскажешь.

– Я тебе фруктов принесла.

Прислоняю принесенный пакет к тумбочке.

Перебросившись несколькими фразами, умолкаем. Сверчок продолжает нести свою околесицу.

Прощаюсь. Анна провожает меня. Больничный двор залит сентябрьским солнцем. В его беспощадном свете Анна выглядит на все пятьдесят.

– Вчера он сказал, что у него в сердце точно камешек с острыми краями, который то и дело поворачивается и колет, – Анна не поясняет, кто он, ясно и так. – Теперь всю оставшуюся жизнь будет считать себя виновным в смерти сына.

Совершенно не желая того, вспоминаю похороны Илюши – на них меня уговорила пойти Анна, упрашивала чуть не на коленях. Ей, видишь ли, было неловко самой присутствовать на погребении, что вполне понятно, а Королек непременно хотел знать, как предадут земле его сына.

Вспоминаю истаявшую зареванную Сероглазку, голосящую с уродливо распяленным ртом. Вспоминаю дрожащие губы ее мужа Володи. И закрытый гроб с телом Илюши, точнее, с тем, что от него осталось…

– … Он поклялся найти убийцу Илюши, – доносится до моего сознания голос Анны. – Этот киллер знал, что Плакальщица арестована, имел полное право не выполнять заказ, и все-таки… Ему нет прощения… Если бы можно было предвидеть, что Плакальщица наймет двух убийц: одного для Воланда, а другого – для Королька!..