Читать книгу "Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия - Владимир Колотенко"

– Генератор чего?

– В основе работы такого прибора лежит эффект супругов Кирлиан. При определенных условиях вокруг предметов, помещенных в поле известной частоты, появляется эта аура, сияние, которое можно зафиксировать на фотопленке и затем провести количественный анализ ее состояния. Перед тобой человек – как на ладони. Жора был в восторге, однажды увидев свою ауру.

– По-твоему я – святой?

Его аура не сияла небесным светом, и я не стал ему рассказывать о его качествах, но ему было достаточно моего молчания, чтобы какое-то время ходить в задумчивости. А однажды, когда я проявил недовольство каким-то его поступком, он выпалил:

– Я и сам это знаю! И нечего горбатому так часто тыкать в нос его горбом.

Это было сказано в злости на себя, и я успокоил его тем, что у него еще ничего не потеряно. Итак, у меня настоящей была только ленинская булавка с ее неподдельным, истинным полем, ее памятью и т. д., и т. п. Она и послужила для меня своеобразным индикатором, тестером, мерилом, так сказать, настоящести, истинности всех других Ленинских вещей и их полей. Все, что было поддельным, фальшивым, никогда не принадлежащим Ленину, я безжалостно выбрасывал в мусоропровод. Сопоставляя память булавки и память, скажем, Ленинской расчески, мне удалось бы создать обобщенный образ настоящего биополя Ленина, в котором каждая клеточка, каждая молекула соответствовали бы истинному вождю. Это было необходимо для того, чтобы поместить в него, наконец, кусочек добытой у Эрика Ленинской крайней плоти, размельченной до ДНК, и оживить ее, а значит, ренатурировать ее геном. Вот конечная цель всей этой суеты сует. Можно было бы идти и другими путями, но пути Господни неисповедимы, и мы выбираем те, которые мы выбираем. В данную минуту интересными кажутся те действия или поступки, которые подогревают в нас эти интересы. Итак, моей путеводной звездой стал до смерти скрюченный и до слез скукоженный, высушенный до размера фисташки Ленинский член. Его крайняя, самая крайняя плоть. Кроме того, работа с мумифицированной кожей доставляла мне гораздо большее удовольствие, чем возня с омерзительно воняющими формалином кусочками, частями тела, всегда вызывающими в моей памяти первый труп, с которым я столкнулся лоб в лоб в анатомическом музее, будучи студентом первого курса медицинского института. Ты знаешь этот отвратительный запах, который всегда ассоциируется со смертью. К тому же, работа с кожей, как я уже сказал, доставляла мне чисто эстетическое наслаждение, ведь это всегда были приятно пахнущие беленькие лайковые дамские перчатки или сапожки со стертыми каблучками, или пушистые муфточки, или соболиные воротники, лисьи хвосты, кожаные пиджаки, пальто, шубы… Они еще были живы, у них была своя история, которую я с интересом распознавал и наслаждался или ненавидел. И, признаюсь, мне просто нравилась именно эта технология «замораживания» жизни, технология, таящая в себе мягкий, легкий, совсем воздушный и безболезненный способ превращения жизни в бесконечный причудливый сон, этакую зимнюю спячку. Здесь применялись тихие воздействия, теплые ингредиенты, сладкие вина засыпания и пребывания во сне. Правда, дубление кожи, использование спиртов и красителей и другой всякой всячины, на которую я закрывал глаза, тоже было в памяти кожи, но эту память я не тормошил и избегал разговаривать с нею. Мы всегда стараемся беречь и защищать себя от ужасов, придуманных цивилизацией для своего, так называемого, расцвета.

– Ну, вы, надо сказать, и закрутили, – говорит Лена, – с ума сойти!

– Нас зацепило…

Глава 16

Булавка легко «распознавала» поля фальшивых предметов, а мне они казались истинными. Не мог же Ленин, например, написать статью о Христе. Он писал о кооперации. Или о том, как реорганизовать рабкрин. Дух статьи был конструктивный, но в ней не было веры в возможность реализации предложений, написанных убористым торопливым, но разборчивым и экономным почерком. Эту-то фальшь булавка и должна была чувствовать. Но не тут-то было. У меня появилось желание просто вышвырнуть эту блестящую проволоку в открытую форточку, но я не мог себе этого позволить и решил просто бросить коту под хвост сегодняшний вечер. А ранним утром ни свет ни заря я уже пыхтел со своим приборчиком в очередной попытке собрать воедино куски полей ленинских вещей и предметов, которые еще помнили вождя. Я рассказываю все это так подробно, чтобы ты, человек не очень-то искушенный в экспериментальной медицине, могла себе представить все трудности, стоявшие на нашем пути к клону Ленина, вообще к разрешению проблемы вечности. Можно свою жизнь тратить как угодно. Великие победы никогда не приходят легко, все сопряжено с усилиями, которые прямо пропорциональны величию достижений. Это только на первый взгляд кажется, что Пастер случайно нашел антибиотики, а Моцарт вприпрыжку создавал свои музыкальные арабески. Нет. Они всей своей жизнью были подготовлены к тому, чтобы все, что они делали, делать так, как они делали.

– Ай-да Пушкин?!. – воскликнула Лена.

– Вот-вот: ай-да сукккин сын!.. Они вытягивали из себя жилы, чтобы слова звенели, звуки сверкали, а плесень оживляла больных. Ведь известно, что плодотворно только…

– Чрезмерное!..

– Да. Умеренное же – никогда. И на это не жалко жизни. Только через полгода, в окна уже заглядывала очередная московская зябкая весна, у меня впервые за все время работы над созданием образа Ленина появилась уверенность в том, что он вот-вот наполнится истинной живой, кипучей жизнью Ильича с его пламенными речами, легкой картавостью и революционным воинствующим материализмом. И английская булавка сыграла здесь не последнюю роль.

Ее поле, как сказано, служило для меня мерилом истинности всех частей образа и, когда я увидел на экране абсолютную когерентность всех полей того, что мне удалось собрать, слезы невольно затуманили мой взор. Это были слезы восторга, и я мог сам себе прокричать: «Счастлив! Как я счастлив!..». Сколько квантов этого самого счастья во мне было тогда, я не знаю, но с уверенностью могу сказать, что я им был переполнен.

– Как осенние соты медом? – улыбается Лена.

– Да, через край. Коэффициент корреляции составлял единицу. На экране высвечивалось одно и то же число: 1,0000. Не 0,9999 и не 1,0001. Но только полноценная, тугая, плотная, тучная, тяжелая, жирная и надежная золотая единица. Логика размышлений требовала поместить драгоценный кусочек мумифицированной кожи в то место, откуда он был взят – в крайнюю плоть образа. Достаточно было фрагмента ткани, состоящего даже из одной клетки, одного дерматоцита камбиального или зернистого слоя, чтобы из нее получился клон. Чтобы сориентировать этот фрагмент, определить в нем, где верх, а где низ, где, так сказать, юг, а где север, я сделал гистологический срез, окрасил его всеми красками радуги по всем правилам гистологической техники и целый день рассматривал под микроскопом. Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить! У меня дрожали руки и перехватывало дыхание – возможно ли это?! Теперь нужно было микроиглами отколупнуть от кусочка несколько клеток, поместить их в питательную среду, а затем поместить на свое законное место в биополе Ленина, в его самую крайнюю плоть. Память биополя, по идее, должна впрыснуть порцию живой жизни в ДНК помещенных в него клеток. Им нужно будет сделать первый вдох, расшевелить все кодоны, которые запустят весь механизм жизнедеятельности клеток и – в путь дорогу! Казалось, ничто не должно было помешать такому ходу событий. Тем более, что в свое время в подвале бани мы это делали каждый день. Нужно было только дать возможность пальцам, их коже, вспомнить профессиональные навыки, а мысли сосредоточиться только на ядрах клеток: шевелитесь! Шевелитесь же, воскресайте! Мысль ведь материальна, она заставляет биться сердца и людей, и клеток.