Читать книгу "Город на воде, хлебе и облаках - Михаил Липскеров"

Но во вторник произошло событие, которое не позволило Городу и вам поразмышлять о сущности возникновения Города. Шломо Грамотный, волею рока приставленный к упрямому бомжу, остался голодным. Ни Ванда, ни Ксения Ивановна, ни Ирка Бунжурна не принесли Шломо ни крошки хлеба, чтобы наполнить желудок, ни капли воды, чтобы оросить нёбо. А почему? А потому, что Ванда решила, что это сделает мерзкая девица с той стороны мира. Ксению Ивановну перехватил ее якобы брат околоточный надзиратель Василий Акимович Швайко, отнял бутылку перцовки и жареного куренка, которые выпил и съел сам. После чего заснул, приковав Ксению Ивановну к ножке кровати именными наручниками, пожалованными за верную службу князем Ромодановским во времена Анны Иоанновны.

С Иркой Бунжурной дело было несколько сложнее. Она сварила кастрюлю борща и поволокла ее ко мне домой. Чтобы доставить его Шломо Грамотному. Но по пути к ней пристал с нескромными намерениями какой-то старый козел, состоящий из одного профиля. Он сделал ей лестное предложение разделить с ним свадебное ложе в его однокомнатных чертогах на Большой Никитской, но свадьбы перед этим почему-то не предлагал. Вместо этого он доказал серьезность намерений тем, что хватанул ее за попку. Первый раз Ирка это стерпела. Что делать, человек давно не трогал женской попки. Кто ж ему, старому, это позволит. Второй раз Ирка это тоже стерпела. Потому что руки были заняты кастрюлей с борщом. А на третий не стерпела и дала человеку-профилю кулачком в левую сторону лица. Предварительно освободив руки от кастрюли, потому что она была уже без борща, потому что борщ был уже на профиле человека-профиля, который от борща обрел фас, потому что борщ был горячий. Не знаю, что стало с человеком-профилем, но борща, чтобы накормить Шломо Грамотного, у девицы Ирки Бунжурны не осталось.

Вот так и сложилось, что при трех потенциальных кормилицах Шломо Грамотный во вторник остался без еды. И Осел, кстати, тоже, но остался достаточно спокойным, представив себя кораблем пустыни, способным по неделям обходиться без еды и питья. Но он недолго оставался спокойным. Он не учел, что, в отличие от кораблей пустыни, у Ослов нет горбов, в которых хранились бы запасы пищи и воды. Конечно, он мог бы уйти куда-нибудь в поисках пожрать, но для него уже было делом принципа не уходить с площади Обрезания. Из интереса. И из принципа. Ослы очень принципиальные животные. И на исходе ночи вторника на среду он стал просто орать. И разбудил Гутен Моргеновича де Сааведру, который спал в своей квартире над Шломо Грамотным и орущим Ослом. А иначе как бы Осел его разбудил, если бы он не спал?.. То-то и оно.

Ну и хорошо, что разбудил. Потому как настало во всей красе утро среды. А надо сказать, мои разлюбезные читатели, что утро среды – это вам не вечер вторника и уже никаким боком не пятничный полдень. Кто со мной не согласен, приводите свои доводы, и, если это будет убедительно, я соглашусь даже на то, что утро среды – это практически четверговая ночь. Но пока процесс приведения доказательств не произошел, мы будем считать, что утро среды – это утро среды, и не лезьте ко мне с намеками на понедельничьи сумерки. А по средам Гутен Моргенович де Сааведра выходил на площадь Обрезания, чтобы узнать, какие в Городе произошли события за ночь со вторника на среду. Правда, в это срединное утро кое-что ему стало известно не выходя из дома. А что стало известно? А то, что Осел орет. А если он орет, то он чем-то недоволен. Или, наоборот, доволен. Или же орет просто так. Других причин для ослиного крика Гутен Моргенович де Сааведра не видел. Поэтому Гутен Моргенович де Сааведра побрился, съел яичницу с помидорами, приготовленную мадам Пеперштейн, которая, как вы помните, прислуживала у Гутен Моргеновича де Сааведры на предмет заработка, так как реб Пеперштейн отсутствовал и кормить мадам Пеперштейн было некому. А впрочем, помнить вы этого не можете, потому что я вам этого не говорил. А почему я вам этого не говорил? А потому что и сам узнал об этом только сейчас, увидев мадам Пеперштейн, жарящую яичницу в кухне Гутен Моргеновича де Сааведры.

Съев яичницу, Гутен Моргенович де Сааведра оделся в штучные брюки и сюртук от портного Гурвица, надел канотье, оставшееся после героической гибели Бубы Касторского, лакированные штиблеты Моше Лукича Риббентропа и вышел в окрашенный юной утренней зарей Город. Который от этого стал моложе на пару сотен лет. И что же увидел Гутен Моргенович, выйдя из дома? Правильно. Орущего Осла и Шломо Грамотного при нем.

– О чем кричим? – спросил Осла Гутен Моргенович. Не рассчитывая на ответ от Осла, а рассчитывая на ответ Шломо Грамотного.

– Есть хочет регулярно, – ожидаемо ответил Шломо.

Гутен Моргенович задумался на какое-то время. Но потом решительно придушил мысли. Потому что эти мысли, эти умственные скакуны понеслись по наезженной колее, натоптанной тропинке, проторенной дороге, а именно – в сторону синагоги, где и решались подобные вопросы.

– А если, – рассуждал Гутен Моргенович, – мы не могли в синагоге решить вопрос бритья Осла и Шломо Грамотного, то вопрос их пропитания на время до пятничной молитвы в мечети мусульманского квартала и подавно не решить.

А пока он так размышлял, пока Шломо Грамотный за этими размышлениями следил, Осел внезапно замолчал, но ни размышляющий, ни наблюдающий за размышлениями тишины не услышали. Ибо нельзя делать два дела сразу: размышлять и слушать тишину или наблюдать за этими размышлениями и слушать все ту же тишину. Потому что есть время размышлять – и есть время слушать. А наблюдать за размышлениями и слушать тишину можно только на очень сытый желудок. Которого у Шломо Грамотного-то и не было. Не в смысле желудка, а в смысле сытости.

Но всему рано или поздно приходит конец. Так и размышления Гутен Моргеновича пришли к бесплодному концу, и он попытался почесать голову в поисках решения вопроса. И почесал. А потом застыл в недоумении.

– Шломо, – спросил он, – у меня к тебе есть два вопроса. Только не торопись с ответом.

– Что вы, что вы… – поспешил согласиться Шломо Грамотный. А зачем торопиться, если не знаешь куда?

– Вопрос первый, – как-то печально начал Гутен Моргенович, – я вышел из дома в канотье?

Шломо окунулся в свою недавнюю память и увидел Гутен Моргеновича, выходящего из дома в штучных штанах и сюртуке от портного Гурвица, лакированных штиблетах от Моше Лукича Риббентропа и канотье от Бубы Касторского.

– В канотье, – ответил он на первый вопрос и приготовился к ответу на второй вопрос, который не замедлил поступить:

– А где оно сейчас?

Действительно, канотье на голове Гутен Моргеновича не было. Оба-два человека синхронно задумались:

– Как это так…

– Как это так…

– …чтобы канотье…

– …чтобы канотье…