Читать книгу "Любовь - Рихард Давид Прехт"

Инстинкты — это влечения, которые невозможно контролировать. Инстинкты целенаправленно ведут нас по жизни, но цели эти — чисто биологические. С общественной и культурной точек зрения эти цели нуждаются в подкреплении и коррекции. Я должен научиться обуздывать агрессивность, подавлять жадность и укрощать страх. Между моими инстинктами и моим поведением — целая вселенная. Самое прекрасное и умиротворяющее в любви — это то, что она есть нечто неизмеримо большее, чем инстинкт. Она есть потребность и совокупность представлений. Любовь — это врожденная потребность, но как способность она воспитывается и приобретается опытом.

Поэтому «влечение к романтической любви» существует только в воспаленном воображении таких тщеславных ученых мужей и дам, как Элен Фишер. Ее упрямые попытки с помощью компьютера доказать существование придуманного ею «любовного влечения» ведут не к истине, а к абсурду. Фишер исследовала 40 человек в маг-нитно-резонансном томографе, снабженном «любовеме-ром». Испытуемым демонстрировали фотографии любимых и одновременно регистрировали электрическую активность мозга. Фишер сообщает, что наблюдала чудесные картины «влюбленного мозга». Трезвый наблюдатель, однако, не видит там ничего, кроме усиления кровотока в мезолимбической системе — участке промежуточного мозга, отвечающем за чувства в центральной нервной системе. Такую же реакцию вызывает запах любимого блюда и музыка, приводящая нас в состояние экстаза.

Пытаться обосновать любовь с помощью компьютерной картинки — то же самое, что сказать, будто свет возникает от щелчка выключателем. Реальные события зарождения любви протекают на многих уровнях: другой человек вызывает у меня сильное возбуждение (и не обязательно половое). Почти автоматически я «улавливаю» это раздражение, т. е. возникает эмоция. Далее я замечаю, что со мной что-то происходит. Это уже чувство. Я реагирую не только на исходящие от другого человека сигналы, но и пытаюсь их понять, а заодно понять и те причины, которые побуждают меня к такой реакции. Влюбленность надо понимать как влюбленность, а любовь — как любовь. На третьем этапе я уже настолько глубоко осознаю, что происходит с другим человеком, что могу угадывать его желания и потребности. Это уже рефлектирующее поведение.

Этот процесс происходит не однократно, при первой влюбленности, в реальной жизни, в наших отношениях с людьми мы сталкиваемся с ним постоянно, изо дня в день — во всяком случае, каждый раз, когда речь идет о любви. Мы оцениваем и осознаем текущее состояние партнера, хотя, может быть, не так отчетливо, как в первый раз. Мы подстраиваем свое поведение под партнера, хотя и не в такой неограниченной мере, как в самом начале. Мы входим в положение партнера настолько глубоко, насколько считаем это благом для нас обоих. Все три компонента — эмоция, чувство и поведение — вместе составляют то, что мы называем любовью. Если один из этих компонентов отсутствует, то любовь кажется нам неполной, несостоявшейся и ущербной.

Для того чтобы понять любовь, нам надо отвлечься от биохимической основы учения об инстинктах и углубиться в область человеческой психики и культуры. Что бы ни воодушевляло наших живших два или четыре миллиона лет назад предков при встрече с прекрасной незнакомкой, это не то же самое, что мы понимаем под «любовью» в наше время и в нашем культурном окружении. Конечно, наши эмоции могут быть очень древними, но этого нельзя сказать о наших представлениях. Для того чтобы реально понять, что такое любовь, ее надо считать не только состоянием телесного возбуждения, но и чем-то совершенно иным: предъявление притязаний к другим и к самому себе. Ибо мы — в отличие от тех же шимпанзе — знаем, что любим, и осознанно ведем себя как любящие люди.

Мы возвышаем и переоцениваем любимого и себя, мы чувствуем себя зрителями захватывающего приключенческого фильма, в котором мы оба участвуем как действующие лица. Иллюзия, которой мы при этом по доброй воле предаемся — это представление о том, что любовь действительно существует — как будто это что-то реальное, осязаемое и предметное, то, что можно завоевать и потерять, то, что дымкой заполняет дом, когда в него входит любимый человек.

О любви и столах

Наш язык — очень странная вещь. Он не особенно логичен и не особенно хорошо упорядочен. Но тем не менее каждый философ, пытавшийся внести больший порядок в язык, чтобы приблизиться к истине, терпел неудачу. Причина этих неудач на поверхности: по своему происхождению язык — не средство познания, а средство достижения взаимопонимания.

Возьмем для примера предложение: «Статуя сотворена из бронзы и честолюбия». Сточки зрения грамматики оно безупречно, но по содержанию довольно курьезно. Человеком, положившим жизнь на то, чтобы разобраться с такими курьезами, стал англичанин Гилберт Райл (1900–1976). На примере своего кумира Людвига Витгенштейна оксфордский студент усвоил, что невозможен «идеальный язык», полностью свободный от двусмысленностей и неувязок. Вместо того чтобы создавать утопический безошибочный язык, Райл попытался отыскать умные правила обращения с тем реальным языком, который находится в нашем распоряжении.

За свою жизнь Райл написал одну по-настоящему значимую книгу: «The Concept of Mind» («Понятие сознания»). В 1949 году, когда была опубликована эта работа, она произвела настоящую сенсацию. Воодушевленно, на множестве примеров Райл показал, что человеческое сознание не располагает собственным, независимым существованием, но целиком и полностью зависит от биологического строения организма и от головного мозга. Естественно, в этих утверждениях не было ничего нового. Так видели положение вещей еще Аристотель, материалисты Просвещения, многие философы XIX века и не в последнюю очередь Уильям Джеймс. Революционным в книге было то, что с этих позиций выступил философ языка, представитель совершенно иной научной традиции, а именно — традиции, старавшейся понять мир логически, а не биологически.

Так как научные исследования мозга в 1940-е — 1950-е годы двадцатого века ограничивались регистрацией простейших электрических потенциалов, Райл возлагал свои надежды на исследование поведения. При этом Райл быстро понял, что процессы, происходящие в мозге — это не то же самое, что понятия, которыми люди описывают состояния своего сознания, или духа. Слово «дух» существует уже больше двух тысяч лет. Оно было придумано, очевидно, не для того, чтобы один к одному описать состояние головного мозга. Та же проблема касается таких слов, как душа, самосознание, внимание и так далее. Все эти слова не подходят к электрофизиологическим процессам в мозге, как ключ к замку. Это почтовые кареты в аэропорту.

Райл без устали выискивал в языке неподходящие слова, относящиеся к категориальным ошибкам, как называл это он сам. При попытке упорядочить словоупотребление из всех щелей начинает вылезать бессмыслица. Например, мы говорим, что на поле стадиона выбежала футбольная команда, но в действительности выбежала не команда, а выбежали игроки. Для Райла это классическая категориальная ошибка, ибо команды не могут бегать, это совершенно иная категория, нежели игроки. То же самое, по мнению философа, происходит от неверного употребления понятий «состояние головного мозга» и «духа». Одно дело — игроки, другое дело — команда. Искать дух в мозге, это все равно что искать на футбольном поле, помимо игроков, некую команду.