Читать книгу "Границы из песка - Сусана Фортес"

Пока он выздоравливал, в комнату то и дело залетали всякие городские звуки, но тут же затихали, подчиняясь спокойствию и медлительности текущей здесь жизни, из-за чего он никак не мог совместить реальное время со временем своей памяти. В воздухе разносилось пение муэдзинов, а он ласкал вытянувшееся рядом тело Эльсы Кинтаны, и казалось, лишь тень от вентилятора немного охлаждала их. На левой груди у нее было розоватое родимое пятнышко в форме полумесяца, и ему нравилось дотрагиваться до такой нежной здесь кожи или осторожно, как к святыне, прикладываться к ней губами. В такие моменты она смотрела на него чуть свысока, сознавая свою власть над ним.

В то утро он слегка касался языком этой бледной отметинки, чтобы разбудить ее, отдаваясь во власть желания, потом рука его скользнула по потному плечу, острой ключице и спустилась к более вожделенным местам, углублениям и складочкам, которые он осторожно исследовал кончиками пальцев, пока не добрался до внутренней части бедер, не начал с закрытыми глазами ласкать горячий шелк и не ощутил долгожданную влагу — тогда он перекатился на нее, сжал в объятиях, откинул волосы, чтобы видеть лицо, и торопливо, без всяких церемоний, начал раздвигать ей ноги, пытаясь на ощупь проникнуть в нее, приподнимаясь и изгибаясь при каждой новой атаке, задыхаясь, надеясь оттянуть последний момент, устоять перед толчками крови в паху, чей натиск уже почти невозможно сдержать, а она впивается ему в плечо ногтями и в нетерпении поблескивает глазами, неожиданно серьезная, с влажным ртом и искаженными чертами, напряженно ожидая первого всплеска наслаждения. Стоны, обрывки слов, какие-то нечеловеческие звуки… Влага языка на губах, на носу и веках, тела, сплетенные в последнем порыве, дыхание, растворившееся одно в другом, готовое то ли обморочно затихнуть, то ли сорваться в заглушённый подушкой крик. Все еще вздрагивая, он приподнял голову и вдруг услышал слабый скрип двери и увидел на пороге Алонсо Гарсеса; на лице его наряду с ужасом и стыдом отражались покорность и растерянность, будто ему вот-вот откроется то, во что он отказывается верить и что напрасно старается понять, пытаясь в то же время уберечь в себе нечто очень важное. Он выглядел моложе, чем обычно, и хотя глаза были устремлены вперед, не видел ничего, кроме собственной обиды, которая, словно огромная яма, отрезала его от мира. Потом он отвел взгляд и медленно, осторожно, даже с какой-то опаской закрыл дверь, будто покидал место, где только что кто-то умер.

Пока никто ничего не знает, можно считать, ничего и не было. Керригэн по-прежнему не шевелился, ему не хотелось покидать тело женщины и возвращаться к действительности, но вот комната начала обретать привычные очертания и наполняться всякими внешними звуками, а сознание постепенно пришло в то обычное для смертных состояние, когда каждое действие имеет какие-то результаты, причины и следствия. Он поднялся и раздвинул занавески, не произнося ни слова, чтобы не нарушать ее состояния сонного блаженства, потом прошел в ванную, закрыл задвижку, сполоснул лицо и всем телом навалился на умывальник, будто держать его было неимоверно тяжело. Он никогда не верил в постоянство, но в дружбу верил так же или даже больше, чем в любовь, и потому ничего не пожалел бы, чтобы Гарсес узнал обо всем как-нибудь иначе. А возможно, он беспокоился не только об этом, но и о своих шансах в случае появления соперника. В жизни мужчины бывают моменты, когда противоположные понятия и чувства, самые благородные и самые пошлые мысли перемешиваются до такой степени, что парализуют мозг, и тогда, будь он хоть семи пядей во лбу, ему не удастся противостоять своей природе и одержимости. Может ли опыт стать такой же козырной картой в сексуальной игре, как сила или молодость? Он не знал, а потому прислонился лбом к холодной поверхности зеркала над полочкой с бритвенными принадлежностями, и какое-то тяжелое уныние овладело им. Глупо думать, что в его возрасте мужчина не может пожертвовать ради женщины жизнью, свободой, преданностью другим, а тоска все равно наплывает. Что поделаешь, жизнь всегда идет по-своему, не так, как нам хочется. Он посмотрел в зеркало и остался недоволен тем, что вернуло ему отражение. В молодости мы не всматриваемся в себя, подумал он, мы занимаемся этим лишь в старости, когда начинаем беспокоиться о своем имени, о том, что останется от нашей жизни, и наподобие Нарцисса стремимся превознести собственный образ. Им овладело ощущение физического разрушения, которое вдруг проявилось во всех окружающих вещах: отколотая эмаль в ванне, подтекающие краны в умывальнике, помятый жестяной таз в уборной. Он постоял немного среди запахов сточной трубы и шума водопровода, пока прохладный воздух не высушил кожу, как высушивает он слезы на глазах, слюну на губах или семя в теле.

Дай мне карту, и я открою тебе весь мир, часто говорил Гарсес. В кодексе чести Географического общества не было места предательству. Дай мне план, и я покажу тебе комнату с видом на западную часть медины, на квартал красильщиков и на тайники моей души, устало подумал Керригэн, уже чувствуя горечь от еще не принятого, но неизбежного решения, и зрачки его расширились, как у шакала, который одним глазом смотрит назад, а другим — туда, куда ему предстоит идти. Вернувшись в постель, он устремил взгляд на обнаженную нимфу с завязанными глазами и чашей в руке, которая, казалось, загадочно улыбалась кому-то с гравюры.

XXV

В Танжере вечер.

Воздух так насыщен влагой, что, кажется, в нем висит каменная пыль. Все в дымке. Плотные облака спускаются до самой земли.

Эльса Кинтана идет впереди, с сумочкой на боку, глядя под ноги на неровную дорогу — остатки старого мола, построенного еще португальцами. Гарсес и Керригэн молча следуют в нескольких шагах от нее. Направляясь к последней гавани, они проходят мимо оранжевых опор подъемных кранов и полуразрушенных судов, чьи ржавые корпуса тонут в тумане. Запах ржавчины смешивается с застарелыми запахами зерна, чая, цитрусовых, масла, которые некогда перевозили в их трюмах… Чуть дальше вздымается город, и маленькие фонари колышутся среди домов, как свечки у алтаря. Через несколько минут у северного волнореза показывается нос какого-то судна. Arrow с трудом маневрирует в узком проливе между девятой гаванью и маленькой серой пристанью. А Гарсес тем временем прощается с Эльсой Кинтаной. Собственно, он просто смотрит на нее, теребя мочку уха, зачем-то засовывает руки в карманы, причем сквозь ткань проступают сжатые кулаки, потом чуть наклоняется вперед, на пару секунд застывает, словно сомневаясь, и наконец заключает ее в объятия, в которых выражается все то, что могло бы произойти, но так и не произошло. Корреспондент London Times с неожиданной для себя досадой отмечает, как они тянутся друг к другу, как одновременно вспыхивают и освещают их лица улыбки, и чувствует себя ненужным, будто убранным из кадра или со сцены, которую ему остается покинуть и раствориться в забвении. А еще ему кажется, что подобное уже случалось с ним раньше, при других обстоятельствах, только на сей раз он ощущает себя гораздо более усталым. В конце концов, они оба молоды, думает он, у них одинаковые устремления, и они вполне могли бы основать целую династию богов, а моя ревность тем более нелепа и унизительна, что я не имею права выразить ее иначе, чем еще большим цинизмом и презрением к собственной персоне. Странно, но это неумолимое, хотя и добровольное, подавление чувств приносит ему определенное удовлетворение, более того, некое моральное освобождение как вознаграждение за потерю. Спустя несколько минут, кажущихся вечностью, Гарсес поворачивается к нему и берет папку с докладами Пастеровского института, которую он должен передать правительству. В документах достаточно сведений, чтобы республиканский кабинет изыскал возможности противостояния этому опасному оружию. На краю ночи, под взглядом одной женщины, двое мужчин пожимают друг другу руки.