Читать книгу "Я и Он - Альберто Моравиа"

Он не увиливает, не идет на попятный, не тушуется, нет; он не был бы "супервозвышенцем" с послушным, сублимированным членом "с гулькин нос", если бы не вел себя подобным образом. Совершенно спокойно он отвечает: — Допустим, ты прав, и все, как ты говоришь, зависит от меня. Однако то, что твоя режиссерская карьера зависит от меня, вовсе не обязательно означает, будто я могу доверить тебе режиссуру.

— А почему не можешь? — Ты сам только что сказал почему.

— То есть? — Все дело в твоей культуре, Рико. В том, что ты интеллигент. А режиссеры, да будет тебе известно, вовсе никакие не интеллигенты. Это буйволы, несущиеся с опущенной головой, чтобы рассказать тебе историю, и они таки рассказывают ее от "а" до "я". Такой режиссер готов снимать практически любой фильм. Ты же, будучи интеллигентом и человеком культуры, способен снимать только строго определенные фильмы.

— Какие, например? — Такие, в которых ты мог бы проявить свою культуру.

Протти подтрунивает надо мной, это ясно. Как самый настоящий, я бы даже сказал, гипертрофированный "возвыше нец" перед лицом гипертрофированного "униженца". Он подтрунивает надо мной по-господски, по-светски, по-"возвышенчески". Чуть не плача, я вскрикиваю: — В том-то и дело, что ты не считаешь меня человеком культуры! — Вот те раз, да именно поэтому я при всем моем желании не знаю, что тебе дать.

— А я повторяю, что на самом деле ты не считаешь меня интеллигентом и человеком культуры, иначе уже дал бы мне подходящий фильм, тем более что он у тебя под рукой, над ним уже работают.

Ну вот, высказался наконец! Однако Протти делает вид, будто с луны свалился. Да-а, "униженцу" ой как непросто прижучить "возвышенца"! — Честное слово, — восклицает Протти, — я тебя не понимаю! Какой еще фильм? — Тот самый, для которого я сейчас пишу сценарий вместе с Маурицио.

— Это о бунтарях-то? — Именно. "Экспроприация".

— Да, но, по-моему, культурой здесь и не пахнет?! — Лихо сказано! — пытаюсь я съязвить, явно при этом заискивая, точь-в-точь как Кутика. — Тут я с тобой не соглашусь, но сказано лихо. Надо будет так и заявить этим парням: может, во всем этом вашем бунтарстве что-то и есть, только культурой здесь и не пахнет! — А что, разве не так? — Да нет, — отвечаю я уже серьезным тоном, — сказано просто лихо, даже с юмором. Но если говорить серьезно, то следует признать, что студенческая контестация или, проще говоря, бунтарство — это прежде всего факт культуры.

Совершенно неожиданно Протти соглашается.

— Тогда я тебе скажу, что прекрасно вижу, как бы ты мог сделать этот фильм. Я только не вижу, зачем тебе его делать.

— Затем, что я единственный, кто может его сделать. Поверь, во мне сейчас говорит не самомнение, это сущая правда.

Протти молчит и смотрит на меня выжидающе. Ободренный его молчанием, я продолжаю: — В твоей, скажем так, конюшне я единственная лошадь, которая способна выиграть эту скачку. Иными словами, из всех ныне действующих сценаристов я единственный, чья культурная подготовка позволяет поставить такой фильм, как "Экспроприация". Надо тебе заметить, что культур на свете много. Есть, например, культура академическая, гуманитарная, формальная, консервативная. Такая культура для этого фильма не просто бесполезна — она ему противопоказана. Есть еще традиционно левая культура: когда-то она была, несомненно, нужной, но сегодня эта культура отжила свой век и неминуемо привела бы нас к затасканным решениям. Есть, наконец, современная культура. Вот это "моя" культура. Что она собой представляет? Я бы сказал, что в нее впадают все самые жизненные течения современной мысли: от марксизма до психоанализа, от экзистенциализма до феноменологии. Эта культура является главной предпосылкой и отправной точкой для такого фильма, как "Экспроприация". Ты пойми, речь идет не просто о заурядном фильме, который можно доверить заурядному режиссеру, а о "моем" фильме.

Я говорю с надрывом. С тем же надрывом, едва замолкнув, я жалею, что заговорил. Ну да, ведь и по отношению к культуре существуют два типа поведения: поведение "возвышенца" и поведение "униженца". "Возвышенец" прячет культуру, "униженец" выставляет ее напоказ, щеголяет ею. Кажется, я произвел впечатление обыкновенного выскочки, жалкого самоучки и теперь невольно краснею. Ан нет, ан нет, Протти как самый настоящий "супервозвышенец" говорит прямо противоположное тому, что я в своем унижении предполагал: — Знаешь что, Рико, тебе недостает только одного.

— Чего же? — Гордости. Этот фильм не для тебя. И культура тут ни при чем. Дешевый фильмишко, и то сказать, платит за все отец невесты Маурицио, чтобы побаловать этих шалопаев. Ты же достоин гораздо большего.

Однако меня уже не остановить, я завелся. Взволнованным, дрожащим голосом кричу: — Да, но я знаю о контестации все. Я исписал об этом целые тетради. Весь шестьдесят восьмой год я вел дневник. В мае, сразу после взрыва студенческих волнений, я даже примчался в Париж, хотя и как наблюдатель. В моей библиотеке десятки книг на эту тему. Я глубоко изучил ее. Для меня в произведениях Маркузе, Хоркхаймера, Адорно, Маркса, Ленина, Мао нет секретов. Я могу доказать тебе, что контестация одновременно возникла в Германии из того же ницшеанского корневища, во Франции — из бунтарской и антиобщественной традиции всевозможных Вийонов и Рембо, в Соединенных Штатах — из движения хиппи и битников, а заодно благодаря распространению восточных философий дзэн и дао. Не говоря уже о таких несхожих личностях, как Че Гевара, Кастро, Дучке, Кон-Бендит, Годар, Хо Ши Мин, Яп… Протти прерывает меня, делая шутливый жест, словно укрываясь от воображаемого ливня: — Хватит, хватит, ради Бога! Я прекрасно знаю, что ты просто ходячая энциклопедия, и никогда в этом не сомневался. Меня во всем этом смущает, пожалуй, другое, Рико.

— Что же? — Твой возраст. Тебе уже сорок… — Тридцать пять.

— Тридцать пять? А с виду все сорок, если не больше. Так вот я и говорю: тебе уже под сорок, а все путаешься с какими-то оболтусами! Пусть сами снимают фильм об этой своей контестации, коль скоро они такие все бунтари. Тебе нужно совсем другое.

— Но что? — Пока не знаю. Я должен над этим подумать. Не суетись. Тут надо как следует прикинуть. Вот когда меньше всего будешь этого ждать, я найду для тебя подходящий фильм.

Протти подается немного вперед, явно собираясь встать. Следует короткое замешательство, и тут меня пронизывает леденящая сознание мысль, что я окончательно лишаюсь возможности получить желанную режиссуру. А режиссура означает для меня сейчас искусство; искусство же означает сублимацию, а сублимация… сублимация означает всю мою жизнь. Еще мгновение — и я навсегда превращусь в умненького шута, клоуна-всезнайку, забавляющего гостей своего сублимированнейшего хозяина жалкими потугами на культуру самоучки-неудачника. Еще мгновение — и я окончательно стану человеком, наделенным одним лишь членом и лишенным какойлибо власти, перед лицом другого человека, наделенного всей властью, хотя и напрочь лишенного члена. Наверняка поступаю низко, но с каким-то сознательным коварством все же убеждаю себя, что поставленная передо мною цель, а именно сублимация, или художественное творчество, оправдывает любые средства.