Читать книгу "Красная сотня - Вадим Кожинов"

В 1989 году А. А. Денисову удалось все же размножить свою небольшую работу на ротапринте в Вильнюсе в местном институте научно-технической информации. Но после выхода этой почти «самиздатской» книжки «началась, — сообщает А. А. Денисов, — фантасмагория, сравнимая, я не преувеличиваю, лишь с деяниями средневековой инквизиции… Требовали моего увольнения, лишения меня докторской степени. Но тут как раз… я стал депутатом, а как вы знаете, уволить народного депутата непросто. Но «дело» на этом не закончилось. Уже будучи на съезде, узнал от председателя мандатной комиссии, что и туда поступают письма с требованием отозвать меня… на основании того, что профессор Денисов не может быть депутатом, поскольку не так понимает теорию относительности… Продолжаются разнообразные гонения на кооператив, торгующий моей книгой, его угрожают «уничтожить… если он не перестанет продавать мои «Мифы»…»

В глазах многих людей, не знающих глубокой подоплеки дела, все это может предстать как некий абсурд. Но начать целесообразно, пожалуй, с того бесспорного положения, что любые «запреты» на критический анализ теории относительности абсурдны в самом прямом и точном значении слова.

Суть проблемы была со всей ясностью и основательностью охарактеризована в последней книге Норберта Винера. «До кризиса физики 1900-1905 годов было общепринято, — писал Н. Винер, — что основные понятия математической физики получили свое завершение в трудах Ньютона. Пространство и время, масса и количество движения, сила и энергия были понятиями, установленными, казалось бы, раз навсегда. Задача физики будущего сводилась лишь к построению моделей, которые объясняли бы все еще не изученные явления с помощью этих основополагающих категорий.

После открытий Планка и Эйнштейна стало ясно, что задача физики не столь проста. Категории физики начала XVIII века нельзя было считать абсолютной истиной. Задача физиков нашего времени в определенном смысле противоположна той, которую ставила перед нами ньютоновская наука: теперь мы должны привести количественные наблюдения окружающего нас мира в стройную систему».

Итак, выдающиеся деятели математической физики XX века (Н. Винер назвал имена М. Планка и А. Эйнштейна, но к ним следует с полным основанием присоединить равноценные им имена А. Пуанкаре, X. Лоренца, Н. Бора, В. Гейзенберга) показали, что реальность более сложна и многогранна, чем это представлялось согласно господствовавшей ранее ньютоновской «стройной системе». Вместе с тем Н. Винер констатировал, что эти ученые вовсе не создали новой «системы», и задача современной и будущей науки состоит в стремлении создать такую систему.

Из этого абсолютно ясно, что так называемая эйнштейновская физика ни в коем случае не может рассматриваться как нечто «законченное»; напротив, она представляет собой своего рода стимул для постоянной работы над созданием новой «системы». Любой «запрет» на критику теории относительности есть не что иное, как попытка напрочь остановить развитие физики.

* * *

Почему же этот запрет все же существует? Он всецело порожден тем, что вполне можно определить как «культ личности Эйнштейна» — культ, надо сказать, прямо-таки безграничный.

До 1919 года Эйнштейн, которому тогда было уже сорок лет, занимался обычной научной деятельностью в тесном контакте с рядом своих — вполне, кстати, достойных его — коллег и имел равную с ними известность. Но в 1919 году произошел неожиданный и неслыханный взрыв популярности Эйнштейна, о чем можно узнать из любого его жизнеописания.

Изменение статуса Эйнштейна было поистине невероятным и поразительным. Один из известнейших его биографов, К. Зелиг, сообщает, что еще в первой половине 1919 года курс лекций Эйнштейна, который он бесплатно читал в Цюрихском университете, посещали всего лишь 15 студентов и 22 вольнослушателя, а ректорат ставил к тому же перед ученым разного рода обидные препятствия. Но уже с конца 1919 года «имя Эйнштейна… очень быстро облетело все страны. На него накинулась целая армия охотников за автографами, издателей, репортеров и поклонников модных знаменитостей».

Более подробный рассказ об удивительно быстром создании «мифа Эйнштейна» содержится в книге А. Пайса «Научная деятельность и жизнь Альберта Эйнштейна» (М.: Наука, 1989). Здесь цитируются многочисленные газетные сообщения насчет того, что Эйнштейна «встретили такие толпы, что полиция была не в состоянии справиться с опасной давкой» (с. 292). А в СССР в 1920-1923 гг., когда книг издавалось ничтожно мало, вышло более двадцати книг и брошюр об Эйнштейне…

«Так продолжалось в течение всей жизни Эйнштейна… Благодаря новой силе XX в. — средствам массовой информации, которые наводнили мир его портретами и описаниями, — его узнал весь мир… — отмечает А. Пайс. — Сравните, к примеру, «случай Эйнштейна» с другим крупным открытием в физике, которое произвело сенсацию во всем мире благодаря прессе. Я говорю о Рентгене и лучах, открытых им в 1895 году. Тогда в центре внимания было само открытие, а отнюдь не личность ученого. Значимость открытия сохранилась, но его освещение в печати после достижения пика постепенно сошло на нет» (указ. изд., с. 297-298).

Совершенно по-иному было с Эйнштейном, где важна была прежде всего «личность» и ее безграничный культ. Создание «мифа Эйнштейна», рассказывает А. Пайс, совпало с тем, что у ученого появился «интерес к судьбе евреев… Больше других пробуждению национального самосознания Эйнштейна способствовал Курт Блюменфельд, с 1910 г. генеральный секретарь Исполкома сионистских организаций мира, находившегося тогда в Берлине… Бен Гурион назвал его величайшим революционером духа в движении сионистов… Именно Блюменфельду удалось убедить Эйнштейна поехать с Вейцманом (Хаим Вейцман (1874-1952) — в те годы президент Всемирной сионистской организации, впоследствии — первый президент Израиля. — В. К.) в Соединенные Штаты (в апреле — мае 1921 г.)» (там же, с. 302-303).

Впрочем, К. Блюменфельд сам рассказал об этом в своих воспоминаниях об Эйнштейне, вошедших в известный сборник «Светлое время — темное время» (1956), к сожалению, не изданный в нашей стране. «Еврейство не было для него проблемой, — вспоминал К. Блюменфельд. — Имелся целый ряд одаренных еврейских писателей и философов, которые прилагали усилия, чтобы заинтересовать его еврейской проблемой». Но попытки эти «не имели успеха… Эйнштейн рассматривал еврейский вопрос как дело людей ограниченных и остающихся в прошлом…».

«Вплоть до 1919 года Эйнштейн не имел никаких связей ни с сионизмом, ни с сионистским образом мыслей… — подчеркивает К. Блюменфельд. — В феврале 1919 года произошла встреча (мемуарист имеет в виду свою встречу с Эйнштейном. — В. К.), которая произвела переворот в отношении Эйнштейна к еврейскому народу. В это время Феликс Розенблюм представил список еврейских ученых, у которых мы хотели пробудить интерес к сионизму. Среди них был Эйнштейн. Естествоиспытатели уже много лет знали о значении этого человека; но когда мы его посетили… еще не было толпы интервьюеров, фотографов и любопытных, которые осаждали его в последующем» (указ. изд., с. 76).

К. Блюменфельд рассказывает, что он применял особый «метод, который использовали друзья и сторонники сионизма: именно извлекать из человека только то, что в нем узко заключено, и никогда не пытаться привносить нечто такое, что не соответствует его сущности… Я предложил Эйнштейну прийти на той же неделе на доклад, который я должен был сделать в тесном кругу. В этой связи он сказал мне, что гравер Герман Штрюк старался заинтересовать его Библией и еврейской религией, однако безуспешно… Мой доклад пробудил в Эйнштейне представления, которые соответствовали его сущности… В последующие месяцы имел место ряд бесед, в которых о сионистском деле говорилось по большей части косвенно… Сионизм был постепенно втянут в круг его интересов… Достижимость успеха была обеспечена тем, что мне удалось так вжиться в его стиль, что в конце концов у него возникло чувство, что формулировки не привнесены в него извне, но спонтанно вырабатываются им самим… Мне постепенно удалось завоевать его доверие… В последующем неоднократно в Америке доверял он мне формулировки исходящих от него деклараций. В написанном от руки письме от 1 июня 1944 года сказано: «Я чувствую, что я стою к Вам ближе, чем я мог бы подумать. Это обнаруживается в том, что Вы без труда способны так копировать мой стиль, что по истечении некоторого времени я сам во многих случаях не могу определить, кем, собственно, из нас текст написан… Прошло уж 25 лет со времени Вашего первого визита ко мне» (там же, с. 75-76, 77).