Читать книгу "Человек отменяется - Александр Потемкин"

Теперь бешенство в представление Григория Ильича стало занимать довольно почетное место.

Под ногами скрипел снег. Тени мужских фигур вытягивались и пропадали в ночи. Трескучий мороз оказался совершенно неспособным охладить пыл Проклова.

Квартирка была небольшая, но теплая. «Где же его жена и музицирующие дети? Врал? Вр-ал! — осенило Проклова. — Я ему устрою сегодня великий шабаш, вальпургиеву ночь! Из квартирки в Цивильске перенесу сюжет на гору Броккен. Лучше перебрать в мизантропии, чем в сострадании, лучше ожесточиться больше необходимого, чем проявить грамм сердобольности. Каламуров сам разбудил во мне зверя».

Хозяин сбросил с себя куртку. В теплом свитере ручной вязки он выглядел еще мощнее. Это обстоятельство совсем взвинтило Григория Ильича. «Он навязчиво демонстрирует физическую силу. Надеется своим геркулесовым видом возбудить меня? Чтобы я потом всю злость на него выплеснул!»

Каламуров зашел на кухню, вынес оттуда листок бумаги и стал читать вслух. «Сережа, я с детьми ушла к маме. Вареное яйцо завернуто в полотенце, в кофейнике твой любимый напиток. До завтра. Надя». Потом заявил: «Музыки сегодня не будет. Можно включить телевизор. Не возражаетье, если я разденусь? Обычно я в квартире нахожусь в нижнем белье. У нас жарко».

«Начинается. Что еще этот гусь предложит?» — насторожился Проклов.

— Если вам жарко, тоже можете раздеться. А то запаритесь, сердце ожесточится. Недовольством вскипит душа. Моя задача окружить вас полным комфортом. А уж думаю, может, еще на день-другой захочется остаться. Замечательно! Хотите принять душ? Я могу вас помыть. Спинку так натру, что лучше всякого массажа.

«Еще несколько таких предложений, и я пущу в ход холодное оружие», — подумал Григорий Ильич. Тут необходимо заметить, что если одни, медитируя, стараются преодолеть в себе зверя, то господин Проклов, воспаляя разум, надеялся материализовать с помощью воображения дьявола. Пусть видения насилия рассыпяться блестящим фейерверком волнующего праздника! «Еще рано. Я бы вначале согрелся, — сдерживаясь, бросил Григорий Ильич. — А телевизор можно включить, хорошее это дело перед сном боевик посмотреть». Тут он подумал: «Вот-вот беситься начну, тогда громкие звуки ТВ смогут заглушить вопли этого бугая. Впрочем, длиться все будет лишь мгновенье, вот потом, потом, потом интересно…»

— Может, видеофильм поставить? Мне хочется во всем вам угодить. Могу поджарить яичницу. Или угостить жареной картошкой?

— Спасибо. Никакой еды не надо. А фильму буду рад! Лучше, конечно, что-нибудь военное. «Какой он вежливый, кроткий, ласковый. Совершенно не российский типаж. Так и хочется нож пустить в дело. Ведь грубое, злое, ужасное время насилия наступает. Я сам чего-то невероятного ожидаю. Я бы назвал это состояние великодушием. Сумасбродным, но великодушием. А как иначе? Сладострастно, без толики жалости, кромсать ножом живое тело — это ли не великодушие? Если душа маленькая, скользкая, беспорядочная, — разве она на такое решится? Разве решится на такое ? Правда, для полного самовыражения мне не хватает существенной детали. Объект беден! Лучше было бы, если при мощных физических данных Каламуров оказался еще и богат. Но чтобы искушение затмило мой разум, он должен быть баснословно богат! Вот тогда я проявил бы себя особенно изощренно! Вот тогда я и особенно проявил себя! Показал бы, как велика может быть ненависть к человеку. А наибольшую радость испытал бы при его попытках меня подкупить. Каламуров делал бы мне самые невероятные предложения, чтобы я оставил его в покое. Обещал бы дома, обольщал самолетами, кораблями, акциями крупнейших заводов и фирм. И сходил бы с ума, если бы все его активы я равнодушно, даже небрежно отвергал, а предпочитал лишь вероломное насилие над ним, эйфорию вседозволенности. Да, вот такой я субъект. Глумиться над человеком мое сокровенное желание. замечательное удовольствие. Но несравненную, бесконечную радость я переживаю, когда куражусь над богатеями и богатырями. Незначительный человек меня абсолютно не интересует. На середнячке я вообще не задерживаю взгляда. А вот если крупный встретится, да еще каким-то словом или уничижительным взглядом заденет меня или даже не столько лично заденет, сколько разбудит во мне агрессию, тут уж не жди пощады. Я ему обязательно отомщу. Кто-то спросит, что за мщение они могут навлечь одним своим видом, косым или робким взглядом? Как я ни пытался, сам не смог ответить на такой вопрос. Эти типы, которых мне трудно в спокойном состоянии идентифицировать, вызывают у меня глубокую, подсознательную злобу. И тут я ничего не могу с собой поделать. Успокаиваюсь лишь при извращенном издевательстве над ними. Тогда душа по-настоящему ликует от чувства исполненного долга».

— «Летучая тюрьма»?

— Да! Неплохой боевик!

— Что-нибудь еще?

— Есть кофе со сливками?

Каламуров вставил кассету и принес забеленное молоком кофе.

— Предлагаю разуться, снять носки. Я поднесу тазик с горячей водой. Согреетесь, а потом сделаю вам легкий массаж. А после массажа у вас, может, другая интересная идея родится. — Григорию Ильичу показалось, что физиономия Каламурова скривилась от улыбки. Впрочем, он не был до конца уверен в этом. Пронеслась даже мысль, что владелец квартирки плетет какую-то интригу.

— Что вы имеете в виду? — строго спросил Проклов, уперев руки в бока. — Я же сказал, что устал и хочу спать. Фильм может навеять сон, потому я и дал согласие на просмотр.

— Но у вас взгляд воспаленный. В таком состоянии трудно заснуть. Как культурист, я изучал физиологию. Почему вы напряглись? У вас мышцы скованы. Вам чего-то особенного хочется, но трудно высказать пожелание. Стесняетесь? Не беспокойтесь. Со мной можно быть откровенным. Я вас пойму. Может, вы меня боитесь? Вам кажется, что такой огромный человек, как я, способен на насилие? Боже упаси. С клиентами я предельно чуток. Соглашаюсь на исполнение многих причуд. Не опасайтесь, выкладывайте, что у вас на душе. Выключить свет? Некоторых он смущает. Порой желания проще высказываются во тьме.

Григорий Ильич еще больше уверился, что Каламуров сам жаждет насилия над собой. И крикнул: «Да, туши, туши свет». Едва лампа погасла, как Проклов выхватил из ножен клинок и нанес смертельный удар в сердце этого огромного человека. Каламуров лишь пискнул коротко и тонко, как пищат обиженные щенки. Убедившись, что перед ним уже бездыханное тело, Григорий Ильич вскочил и включил свет. Ему хотелось все видеть. Он стал воодушевленно и безжалостно полосовать жертву, будто действуя по строго намеченному плану. Вначале отсек голову и положил ее на кровать. На лице Каламурова застыло какое-то удивление, чуть насмешливое. Казалось даже, что левый глаз как бы подмигивал. Потом изувер принялся за верхние конечности. Тут понадобилась немалая сила. Отсеченную левую руку культуриста он приставил к лежащей голове, дабы создать иллюзию, что она теребит короткие волосы. Взглянув на композицию, ГригорийИльич с ликованием усмехнулся. Окровавленное лезвие клинка напоминало смычок, скользящий по мускулистому телу Каламурова. «Скрипач» чувствовал скрытый ритм страстной музыки. Как музыкант, успешно отыгрывающий части произведения, он упивался ощущением того, что с каждым удачно отторгнутым куском тела приближался финал «концерта». Когда была отсечена правая нога, он вытянул ее носок, загнул пальцы и представил танцующей на балетной сцене. В голову полезли картины Сальвадора Дали. Он раскладывал кровоточащие части Каламурова на кровати, застланной белой простыней, в самых причудливых комбинациях. То ноги торчали из ушей. То руками подпирались щеки, а ноги свешивались с локтей. То голова лежала на коленках. То в зубах застрял большой палец ноги. И так далее, и так далее. Он неторопливо воплощал собственные воспаленные фантазии. Но хотелось еще больше усилить торжество. Тогда он стал подражать художнику Кунци, стремившемуся посредством линий биологического материала добиться созвучия первородным ритмам. И вновь расставлял останки сутенера. То со сжатыми кулаками, угрожающими власти; то в позе социального протеста: разинутый, орущий рот, поднятые, взывающие к помощи, руки… В голове зазвучала музыка Шостаковича к балету «Золотой век». Он огорчился, что для иллюстрации этого шедевра не хватает материала. Нужны были головы, ноги, руки для конструирования других образов — Бориса, Риты, бандита Яшки и его подруги Люськи… Он мечтал о своем таинственном спектакле. «Мне нужен человеческий материал, много материала, иначе сцена окажется без танцоров и потеряет свою актуальную безжалостную суть, — настойчиво повторял он про себя. — Освобождение человека от самого себя, повсеместная легализация любой формы насилия — вот главная цель моей философии». Даже капельки огорчения при этом у Григория Ильича не было замечено, да и не могло быть в силу особенностей натуры. Пятнадцать лет фантазий на одну и ту же тему! Какое тут может быть раскаяние? С ранней юности рассудок неуемно требовал одного: получить полное право на реализацию своих маниакальных устремлений. Он был так увлечен идеей, что ему было абсолютно безразлично мнение других о его звериной страсти, — сам он называл ее благоразумной, а порой и великодушной. Да и кто мог доподлинно знать о ней?