Читать книгу "Гибрид - Игорь Беляев"

Мне только не нравилось, как дядя Яша «дурит голову» моей маме, когда они выходят курить на балкон.

Я даже собрался отправить телеграмму папе, если дело дойдет до рукоприкладства: «На сегодняшнюю ночь можешь считать себя свободным».

Только я не знал, где сейчас мой папа шляется и по какому адресу ему писать. Но, может быть, еще обойдется? И дядя Яше просто нравится, как мама играет своего Рахманинова?

Хождение по мукам

Раньше всех встает дядя Яша. Машка еще хрюкает на кухне на своем сундуке, а дядя Яша уже приседает сто раз в носках, чтобы никому не мешать. Потом он складывает свою кровать на столе и наводит марафет. Бреется дядя Яша безопасной бритвой над раковиной по памяти. Так как зеркала над раковиной у нас нет.

Потом он обтирается по пояс холодной водой и причесывается маленькой гребенкой. Волосы у него черные, густые. Я как-то потрогал их рукой. Жесткие, как щетка. И на висках у него появилась «благородная» седина, как сказала тетя Ира. Потом он разогревает свою пшенку на воде, пьет чай без сахара и отправляется в комендатуру. Каждый день. Как заведенный. Комендантом служит его «кореш». С этим Витькой дядя Яша проскакал всю «гражданку». А сколько они вместе «белых» порубали, даже сами не помнят.

К обеду дядя Яша возвращается. По лицу сразу видно, что ничего хорошего опять не вышло.

Дядя Яша мотается по комнате и рассказывает дяде Лене.

— …Я ему — Витька, будь человеком. А он, на меня не глядя: «Ты Яшка — псих ненормальный». Я, видите ли, «отставной козы барабанщик», а не комдив. «Ты у кого служил? У врага народа». — Это он про Маршала. Забыл, как сапоги ему чистил! «Тебя могли вместе с ним к стенке поставить. И почему не поставили — лично мне не известно». — «Значит, Сам заступился, понимаешь ты, дурья башка?» — «Тогда заступился, а теперь, может, и не заступится». Я ему ору: «Не хлеба прошу. Я на фронт! На фронт, дурья башка!» — «Нельзя. Расстрелять тебя можно. А на фронт нельзя. У меня на твой счет твердое предписание». — «Пусти к Командующему!» — «Не положено». — «Почему?» — «А хрен его знает». И предлагает мне, сволочь, «казбечину». Я ему говорю, что у меня даже карточки нет. Если б не родственники — сдох! «А это, — говорит, — уже не мой вопрос». Вот сучара! Я ему все припомнил. И как в атаку ходили. И как баб фаловали вместе. Думал, раздобрится. «Иди к свиньям, — говорит. — И чтоб духу твоего больше не было в моем кабинете». А он меня даже на губу посадить не может! Я ведь штатский, понимаешь? Вот тебе «наш Витенька». Знал бы тогда, что он такой скотиной окажется, ей-богу расстрелял. Собственными руками.

Дядя Леня его успокаивает:

— Напрасно ты на Витьку взъелся. Может, он лучше тебя знает обстановку. И пока ты сидишь тут — ниже травы тише воды — никто тебя не трогает. А начнешь шуметь — хлопнут. Сам понимаешь — время лихое.

— Ленька! Ты же книжку читал. Это ведь не я выдумал. Мы в академии над теорией танковых сражений всем скопом корпели. Она нужна именно теперь. Как воздух, понимаешь? А то ведь немец до Урала досвистит.

— Ладно, Яшка, не пори горячку.

Дядя Яша бегает из угла в угол.

— Ничего! Война и зайца барабанить учит.

Ножички

До войны ножик был у каждого школьника. Писали карандашами. И без перочинного ножа просто нельзя было жить. Канешно, можно было пользоваться точилками. Девчонки так и делали. Но от точилок ломались грифели. Ножиком затачивать карандаши было намного удобнее и лучше. Перочинные ножики делали складные и на ручке изображали собаку. Главное, чтобы ножик был острый. Потому что он имел еще одно важное назначение. Девчонки играли в свои куклы, а мы, мужчины, — «в ножички».

Что в Москве, что здесь, в Чкалове, — летом в каждом дворе режутся в «ножички». Это даже интересней, чем в «расшибалку».

Можно на кучке песка. Тут есть свои правила. Вот. Сначала надо три раза подряд воткнуть ножик в песок. Потом подбросить с ладошки. После — с обратной стороны. Потом от локтя… от плеча… от лба, от носа, с коленки, от пупка. Ножик втыкается, а если падает, начинает другой. Я теперь режусь даже… с закрытыми глазами.

Но можно и по-другому. Это уже военная игра на захват территории. Чертится большой круг. И каждый получает свою долю земли. Границу переступать нельзя.

Потом каждый из своего огорода бросает ножик в землю другого. Нет, не так. Нож надо брать за лезвие и пулять. Раз! Ножик вошел в землю и можно присоединить к себе ту или другую половину. Отрезаем! Пока не захватишь себе столько земли, что у противника ничего не останется. Если хоть одной ногой ты еще стоишь на своей земле, борьба продолжается. Берешь двумя пальчиками, прицеливаешься и… бац! Привет, голубчик!

Альтшулер

Евреи бывают разные. И нечего стричь всех под одну гребенку.

В нашем доме живет Альтшулер. Здоровенный такой. Выше меня на две головы. Он уже школу кончил и скоро его заберут в армию.

Во дворе он ни с кем не играет. Мы для него «мелочь пузатая», «молокососы».

Адельсидоровна говорит, что Альтшулер — обыкновенная фамилия. В переводе с еврейского — старый ученик.

Короче — второгодник!

— А бывает у еврейского человека нехорошая фамилия?

— Перестаньте сказать, бывает и хорошая фамилия у страшного негодяя. Все зависит из какой он семьи. Альтшулеры в Минске были очень приличные люди.

«Второгодник» пристал ко мне как банный лист.

Дело в том, что достать перочинный ножик в Чкалове практически нельзя. Играем или кухонными ножами, или самодельными финками. Мечта каждого мальчишки раздобыть финку настоящую. С наборной ручкой из «пласти-глаза».

И вот один раз Альтшулер подзывает меня и говорит:

— Мелюзга! Хочешь финку?

И показывает мне вот такой блестящий ножик. Такие только на заводе вытачивают, из напильника.

Я даже задохнулся от восторга.

— Давай меняться. Тащи свои марки.

А у меня действительно целый альбом марок. Я привез из Москвы. Сам я их, канешно не собирал. Это Шурка Васин, бабушкин племянник, сын тети Нади и дяди Васи мне перед войной подарил. Шурка сказал, что уже вырос из этого возраста и теперь я могу пополнять его коллекцию. Он еще обещал меня научить собирать марки. Но как только началась война, он в первый же день ушел на фронт и скоро пропал без вести.

А марки я положил в свой рюкзачок и привез в Чкалов. Альтшулеру я их как-то показывал. Он сам собирал марки. И когда листал мой альбом, у него даже глаза загорелись:

— Это турецкие, это царские, но негодные, не погашены — печатки нет и с надрывом, замечаешь? Это Цейлон… Хочешь, поменяемся.

Но я меняться пока не стал, из принципа. Потому что не знал точно, какая марка ценная, а какая — никудышная. И потом я все-таки надеялся, что Шурка еще отыщется на войне.