Читать книгу "Стужа - Венделин Шмидт-Денглер"

«Такое чувство, что вдруг всюду распахиваются двери, — сказал он. — На меня надвигаются люди и призраки людей, вся напасть, что повергла меня. Я без конца отражаю натиск захватчиков. Обрывки воспоминаний о том времени, когда я всеми силами отдавался попыткам, которые сводились на нет подобными же, но иного рода, более интенсивными, попытками. Сегодня я не раз задумывался о своей живописи. Мысленно прошелся по выставкам. Перелистал в памяти каталоги. Меня навестили друзья. Посидели со мной часок-другой. Представилась вдруг моя мастерская. Вернулись из небытия какие-то речи. И внезапно — нелепицы, столь привлекательные, главным образом, для женщин, сидевших в моих креслах и ловивших каждое слово. Во мраке — какие-то молодые люди в брюках в обтяжку. Старики, пытавшиеся за деньги приобрести уважение, купить искусство. Мир прост. Я видел свои окна, из которых лезла тошнотворная дурь людей, которые не знают, куда себя деть и откуда они взялись. Порывы к тысячам идеалов застревали в оконных переплетах вместе с клочками сигаретного дыма. Годами копилось у меня отвращение к этим вечерам. К задымленным утренним зорям. К этим ночам, растянувшимся между вечерними и утренними зорями, как разбитый параличом философский разврат, как вяло трущаяся плоть. Я встревал в былые разговоры, всё разлеталось трухой, исчезало, как дым. Я никогда не отваживался вмешиваться в ход событий. Юность пришла, чтобы поскандалить со старостью. Старость — чтобы поскандалить с юностью. Всё обрушилось на меня, как смерч, оставляющий за собой безнадежность. Я увидел вдруг деталь пейзажа, написанного мною позапрошлым летом: зелень, попирающая синеву. Мощно попирающая. Всё представилось мне подобием коней, вернувшихся в дикое состояние после многих лет домашней неволи. И потом — какая-то рука, которая не хотела вписываться в бытие, хотя в конце концов вынуждена была жить. Всё как-то очень по-спиритически, понимаете? С запахом кофе и сентиментальностью, исходившей от представлений о бокале вина. Всё опостылело, даже сон. "Шедевр!" — гремело вокруг, а картина жила мгновения. Всего несколько мгновений. Понимаете? Речной ландшафт, руины, город мучеников. Сквозь одну славу проступила другая, открывшись глазам, которые видели яснее, чем это шло им на пользу. И призрачно, потому что недостижимое можно было гнуть с необычайной легкостью. Развенчанный героизм. Понимаете? Снобизм, поневоле сведенный с ложью. Ничтожнейший из смертных способен на решения, подобающие королям. Я собрал вокруг себя целое поколение экспроприаторов, представленное тремя, четырьмя, пятью особями, которые, подобно мне, рвались к безмерному, а сорвались в нищету своих чувств. С Римом разделывались, как с кружкой пива, осушаемой одним глотком. С представлением о славе связывали непрочность окружающего мира, величину чужих извращенно взращенных растений за стенами высотой в дом связывали так, чтобы нельзя было не видеть, как лопались замыслы доставать рукой до звезд. И вдруг ушли люди, ушло искусство, из меня, из моей мастерской, исчезло всё, позволив мне спокойно идти своей дорогой, пусть даже считанные мгновения, за которые я сделал не больше двадцати шагов, для себя одного. Без сопутствующего ужаса».

День девятнадцатый

«У молодости и старости свойства одни и те же, — сказал художник, — да только реакция на них в молодости и старости совершенно различная. Видите ли, юности за ее свойства никто и не думает пенять, а вот старости достается. Молодой человек может лгать, и ему за это шею не сломают, но когда лжет старик, ему готовы скрутить шею. Молодому не грозит бессрочное осуждение, старик же осуждается навсегда. Молодой человек, у которого косит глаз, может сохранить свое обаяние, а косой старик производит отталкивающее впечатление. У молодого, по всеобщему убеждению, есть надежда, что когда-нибудь он избавится от косоглазия, старому такой надеждой тешиться не дано. Нет. Это невозможно. Молодой с искривленной стопой вызывает у нас сочувствие, но не отвращение, а кривостопый старик — только отвращение. Молодой с оттопыренными ушами заставляет нас рассмеяться, а глядя на старого ушастика, мы думаем: как же неприятен человек, всю жизнь проживший с этакими ушами. Молодой человек в инвалидной коляске может растрогать до слез. Старик в инвалидной коляске внушает чувство безнадежности. Молодой и беззубый — это иногда даже интересно, беззубый старик — просто противен. Юность имеет все преимущества перед старостью и может поступать так, как ей захочется. Ее глупость нас не отталкивает, ее бесстыдство почти естественно. Старость не может позволить себе обнаружить собственную глупость без риска нажить шишки, а бесстыдство старости, как нам известно, самый отвратительный из ликов позора. Глядя на молодого, говорят: не беда, всё еще исправится! Глядя на старика — горбатого могила исправит! На самом же деле свойства юности и свойства старости суть одно и то же».

В бытность внештатным учителем он, дабы избежать тоски и одиночества, разработал некую методу, оказавшуюся весьма эффективной. «Я начал, — сказал он, — принимать снотворные таблетки и постепенно увеличивал дозу. Но в конце концов они перестали действовать вообще. Я мог поглощать их в любом количестве и при этом не смыкать по ночам глаз. Я глотал такую прорву таблеток, что, казалось бы, мне грозила верная смерть. Но они всегда выходили со рвотой. После этого я целыми днями не мог сосредоточиться даже на самой пустячной мысли, и эта пустота в голове была также виной тому, что я надолго загонял себя в совершенно невыносимые состояния… Надо не прозевать свой срок, то есть не прожить дольше, чем ты способен, — сказал он. — Жизнь — это процесс, который ты непременно проиграешь, что бы ты ни делал и кем бы ты ни был. Это предрешено еще до рождения человека. Первому человеку суждено было то же самое, что и нам. Сопротивление ведет к еще более глубокому отчаянию. И развеяться уже невозможно. С четырнадцати лет невозможно. Уже после первой женщины. Вы меня понимаете? Грозы — единственное развлечение, а молнии — единственная поэзия… Коль скоро ты заточен, в одиночной камере заточен, — продолжал он, — всё больше и больше постигаешь самого себя». Вопросы, задаваемые самому себе, могут рано или поздно убить. «Но уже мертвого, к вашему сведению». Какие уж тут ему «припарки». Остается лишь лежать на тюремном полу рядом с костями, разметанными прошедшими тысячелетиями. Земли уже нет. «Уловки лжи», — сказал он. Каждый вопрос, который задаешь себе, — укол в мозг, такая же инъекция пустяковости, как и манипулирование знанием. «Всякий вопрос — поражение». Всякий вопрос — опустошение. Неприятие. Вопросы — утекшее время. А время, насыщенное вопросами, «настолько бессмысленно, что рушится всё… Вот посмотрите, — вновь заговорил он, — там, внизу, совсем черно. Ночью мне приснилось, что рабочие поднялись на гору и заполонили всю местность: и гостиницу, и всё вокруг. Они наползали тысячами и десятками тысяч и растаптывали всё, что не входило в эту орду, или же всё задыхалось в ее черноте. А теперь еще это безветрие. Прислушайтесь!» С нами поздоровался хозяин мясной лавки, мы кивнули в ответ. Дома Венга напирали друг на друга, словно теснимые скалой. «Раньше, — сказал художник, — я ничего не смыслил в человеческих недугах. Боль вообще казалась мне чем-то случайным, если хотите знать! И вдруг я надолго спознался с недугом». Он спросил: «Будете сегодня в карты играть? Живодер — хороший игрок. И инженер тоже. Все они — хорошие игроки. Не могу понять, почему я всегда неприязненно относился к картам». Он пробормотал что-то про тупость, завладевшую горами и долами. И затем: «Отче наш, иже еси в преисподней, да не святится имя Твое. Да не приидет царствие Твое. Да не будет воли Твоей, яко в аду и на земле. Хлеб наш насущный не даждь нам днесь. И не остави нам долги наши. Как и мы не оставляем должникам нашим. И введи нас во искушение и не избави нас от лукавого. Аминь. Так ведь тоже можно», — сказал он.