Читать книгу "Третья Мировая Игра - Борис Гайдук"

— Пойдем. Еще один подарочек у меня для тебя есть.

Достал из кармана ключ, отпер особый железный шкафчик. Вынул картонную папку.

— Подойди-ка сюда. В руки не дам, так читай.

Приблизился к князю, вывернул шею, читаю: Прокофьев Михаил Антонович. Подозреваемый первой степени. Ниже — свежая небрежная приписка: сын государственного преступника.

Не успел я в голову себе это поместить, как Дмитрий Всеволодович снова командует:

— За мной!

Быстрым шагом вышел из палатки. Бегу за ним. А князь уже у полевой кухни стоит. Дождался меня.

— Отдать тебе не могу, не имею права. Но — вот, смотри…

Открыл дверцу, сунул папку в огонь.

— Пусть горит. Из ярыжкинского наследства…

Что там, интересно, было написано?

— А сам Ярыжкин?..

— Нет больше Ярыжкина. Скончался.

Так ответил Дмитрий Всеволодович, что сразу ясно — вопросов задавать не следует.

— Ну — не задерживаю, Прокофьев. Ты теперь свободен — живи, как знаешь.

— Спасибо, солнышко. Век не забуду.

— И тебе спасибо. За службу. За все. И — прости меня.

Все знал князь про ярыжкинские дела. И не помешал. Или помешал, но поздно.

— Прости и ты, солнышко, если что не так было…

Ответил, как приличия требуют, но смотреть на князя ни одной секунды больше не смог. Повернулся и ушел.

Подозреваемый первой степени. Сын государственного преступника. Исторический факультет закрыт. Вот тебе и дом под серебряной крышей. Что в нашем государстве творится?

Сдал ярлык и ассистентскую форму. Получил полный денежный расчет. Выписал конную подорожную смену до своего районного комиссариата. Теперь надо ребят повидать. В двух километрах их лагерь стоит. Дмитрий Всеволодович в своем бывшем отряде останавливаться не стал. Не может, видно, забыть их мятежного выступления в поддержку Петьки Мостового.

Еду в лагерь.

Серые, ровно поставленные палатки, длинные обеденные столы, обозное хозяйство. Отчего-то сильно забилось сердце. Что ни говори, а то время, что я в игре провел, никогда не забудется. И не зря для меня эта часть жизни прошла, что-то важное я из игры вынес, что-то в себе взрастил.

— Эй, защитник! Здравствуй.

— Здравствуй, добрый человек.

Вот и снова я гражданский, без формы, без ассистентских отличий. И обращение ко мне соответствующее: «добрый человек». Еще, глядишь, и в лагерь не пустят.

— Где вторая сотня стоит?

— Первый проход, палатки по правую руку. Только сначала к коменданту подойди. Сейчас у нас повсюду секретность объявлена.

Ишь, какие новшества.

Комендант мне знаком, пропуск дал без проволочек. Иду в свою сотню.

Вот и мои дорогие калужане. В лицо всех до одного знаю, налево и направо раскланиваюсь. В игровом лагере моя гражданская одежда нелепо смотрится. Кольнула мгновенная зависть к этим парням, одетым в национальные цвета. Что ни говори, а одна только форма лицо игрока преображает, наполняет достоинством.

Вот и наши. Увидели, бегут навстречу.

— Миха!

— Антошка! Валька!

Обнялись все втроем.

— Ну, что там дома? А? Рассказывай! Стоит наше Зябликово?

— Стоит, куда оно денется!

— Эх, Миха, в жизни не думал, что так далеко от родных мест окажусь! А Васька писал, что за границу уезжает. Неужели правда?

— Правда. Уже там, наверное.

— Как жалко! А у нас тут такое творилось! Все людские неправды на свет повылезали!

— Я наслышан…

— Ой нет! Не все в газетах пишут!

— Это я тоже знаю.

— Да, Миха! Всем миром за Петра Леонидовича бунтовать ходили! Кабы он сам ретираду не предпринял, всех переломили бы! Такая решимость была!

— Да, знатный был тренер. Жалко, что нет его теперь.

— Жалко. Больше такого не будет.

— Ладно. Дмитрий Всеволодович тоже хороший тренер.

— Хороший, да уже не то. Он князь, а Петька был свой, из народа. Каждого игрока по имени помнил. Одно только слово скажет — сразу сотни людей пламенем загораются! За таким тренером каждый игрок в огонь и в воду шел! Эх, что там говорить…

За разговорами просидели до полуночи. В штабную гостиницу ночевать не поехал, пустили меня в палатку, комендант поворчал, но нарушение разрешил. Уже ночью спохватился я спросить:

— Что с Ярыжкиным-то стало? Умер, говорят…

Антоха придвинулся ближе, зашептал в ухо:

— Темное дело. Вроде бы споткнулся, ударился виском о камень. Только ходят слухи, что Дмитрий Всеволодович сам его пришиб. Когда тот Медведя изменником объявил и дело на него завел.

— Да ну! Самого Медведя?

— Вот то-то и оно! Всех тренеров специального назначения в команде князь поменял. Новых прислали. Поставили им задачу шпионаж пресекать, а остального не касаться.

— Ишь ты…

— Да. Слышь, Миха…

— Что?

— А правду говорят, что отца твоего тоже Ярыжкин извел?

Глотаю тугой ком. Что сказать?

— Правда, Антошка. Только никакой вины на нем не было. Зря погубили.

— Это понятное дело. За время бунта нам тоже кое-что известно стало. Смершикова к земле прижали, он от страха много чего рассказал. Ужом извивался, просил не убивать.

— Ну, а вы что? Убили?

— Обижаешь. Что ж мы, нелюди, вроде Ярыжкина? Отпустили, конечно. Бока только хорошенько намяли, чтоб помнил. Теперь ему, наверное, и самому будет стыдно такими делами заниматься.

Эх, Антоха! Разве этим людям бывает стыдно?

— Дмитрий Всеволодович большую власть в государстве забрал.

— Большую…

— Может, и Петра Леонидовича в команду вернет, как думаешь?

— Вряд ли. Хотя кто знает…

Ночью выпал редкий влажный снег.

Вышел я рано утром из палатки, оглянулся на сырые крапчатые лагерные строения, и как будто на экране перед глазами возникла моя родина, милое Зябликово. Там уже, наверное, все белым-бело. Ударили первые морозы, опустилась на поля искристая зимняя тишь, печные дымы белыми деревьями поднимаются к небу. Так меня домой потянуло — пешком бы ушел. Еле подъема дождался, чтобы с ребятами проститься.

Домой.

Хотел было в штаб отряда заехать, познакомиться с легендарным Карпиным, благо повод формально-бумажный имеется. Но передумал. Что я ему скажу? Спасибо за верность тренеру? А он мне что ответит?