Читать книгу "Нелегальный рассказ о любви - Игорь Сахновский"

– Подержи, пожалуйста!

Слесарь 6-го разряда приступил к исполнению. Держать внутренность пришлось минуты две. Затем Иван отряхнул руки:

– Ну что, пообедаем? Да брось ты её на хрен…

Обед в заводской столовой прельстил Спесивцева большим количеством подливы к малосъедобному шницелю и добавочным компотом.

– В домино играешь? – поинтересовался Иван.

– Нет.

– Ну, гляди сам… – удивился Иван и ушёл играть.

И Спесивцев остался глядеть сам, сожалея лишь о том, что не захватил ничего почитать. Так прошёл первый день его пролетарской карьеры.

Утром следующего дня отрешённый, хмурый Иван, сидя на скамье, потратил ровно двадцать одну минуту, чтобы собрать в кулак весь свой могучий разум.

– Ну что, покурим? – неожиданно спросил он.

Проницательный Спесивцев сильно заподозрил, что на исходе папиросы последует приглашение съездить… «Что у нас вообще со временем творится? – думал он. – Либо его нет начисто, либо страшно много и оно уже стало пространством. А пространство только и делает, что ходит кругами – от себя к себе. Белки в своих колёсах витки не считают, незачем. Это у нас: позавчера, вчера, сегодня… Есть разница? Вчера вот у меня книжки с собой не было…»

– Ну что, съездим?.. – вдруг спросил Иван.

– Это мысль.

И они поехали. Заводик всё так же громыхал. Лебеда пылилась.

«Если он сейчас не приблизится к этой ржавой железяке – кое-что в мировых базовых постулатах придётся срочно менять…» Но Иван при виде вчерашней катапульты лишь помянул негромко половые аномалии и свернул в сторону цеха.

Разговаривать в цехе было нельзя – только орать сквозь грохот, «…пусть себе засунет!!» – докричал кому-то Иван, и они быстро вышли.

– Ну что, пообедаем?

После компотов Иван углубился в домино, а его соратник – в «Опыты» Монтеня.

Лида вечером говорила по телефону: «А у меня, знаешь, муж теперь простой слесарь». Он возразил: «Не простой, а 6-го разряда. Для нас, пролетариев, главное – точность».

Назавтра его уволили. Что-то смутило комсомольского секретаря «Сталеконструкции», чем-то ему грозило устройство молодого специалиста не по специальности… «Ты чего себе думаешь? Страна из кожи лезет, вас учит! Философы играют огромное значение. А ты?? Коняшкину за тебя уже попало… Теперь мне втык??»

– Не бзди! – сказал Спесивцев и ушёл.

…Дни, когда Лида совершала генеральную уборку, были страшнее гражданской войны. Во-первых, она не доверяла это святое дело никому, кроме себя. Любой намёк на помощь был равносилен оскорблению. Во-вторых, она раздевалась перед уборкой почти догола, чем затрудняла мужу всякое бесстрастное присутствие. А в-третьих, свирепела, как Сцилла и Харибда вместе взятые.

Итак, на сцене: стиральная машина воет, пылесос рычит, уют взорван якобы ради уюта. Лида в одних трусиках неистово драит и полирует поверхности. Спесивцев, только что уволенный из пролетариев, мостится у окна и поглядывает на жену. «В чем причина? – думает он. – Может ли тело быть умнее человека, которому оно принадлежит?» Лида со зверским лицом склоняется возле журнального столика. Выражение живота и грудей у неё гораздо лучше, чем выражение лица… И здесь возникает коварный план: невзначай приблизиться к столику, тоже наклониться, а потом схватить губами одну из двух тёмных черешен. «…Ты что?! – выпрямляясь, кричит Лида громче пылесоса. – Не видишь? Совсем уже?! Я тут вся в грязи, а ему лишь бы это!.. Иди отсюда!!!» – «Хорошо, – говорит Спесивцев, заглушаемый воем бытовой техники. – Я уйду. Мне уже давно пора. Пойду умирать под забором. Но! На поминки ко мне не приходить! На могилу – тоже! Будешь пить кисель одна». И он уходит навсегда.

Если бы я был Спесивцевым, я бы, наверно, тоже ушёл. Или остался. Но тогда уж осуществил бы его план, невзирая на. И ряд других планов.

Достойного забора поблизости не нашлось. Нашлась пельменная, она же рюмочная. За столиком в уксусных разводах сидел Иван с подозрительно пустым стаканом. «Встреча прямо как в лучших русских романах, – подумал Спесивцев. – Автору, очевидно, так надо».

– Чья победа сегодня?

– Рыбу сделали… Примешь?

Стакан уплывает под стол и затем всплывает, уже полный. Тёплая водка ошпаривает пищевод. По законам жанра настаёт время надрывного разговора по душам. Но Иван молчит, всё круче пьянея. У него испаряются глаза, потом растворяется лицо.

– Хорошо бы куда-нибудь смыться, пока нас автор не оприходовал, – говорит плывущий вдаль Спесивцев.

– Один хрен – авторское право! – неожиданно уместно замечает Иван.

– Мы тут насочиняли себе… время и свободу… – Спесивцева мутит.

– Здесь свободно? – вежливо спрашивает уже одетая Лида с тарелкой пельменей в руке. Глаза у неё зеленее мировой тоски. Не дожидаясь ответа, она садится и придвигает тарелку Спесивцеву.

В этот момент Иван скоропостижно оживает. У него рождается лицо. Он глядит на Лиду, как младенец, изумлённый самим фактом жизни.

– Девушка, вы это!.. Вам бы вообще!.. По телевизору! Или в Америке…

– Так, всё. Уход, приход, фиксация… – Спесивцев чуть не опрокидывает столик и движется на воздух.

Лида идёт за ним. Иван, словно приклеенный, – за Лидой. Все трое, как беспризорники, неловко топчутся на крыльце пельменной.

– Идём домой! – вдруг просит Лида голосом, опережающим слёзы.

Иван открывает рот и уже больше не закрывает никогда.

– Не могу я, мне ещё надо сегодня… – Спесивцев силится припомнить нечто упущенное.

– Куда ещё? Умирать под забором? Тогда я пойду лягу там с тобой.

И вот они уходят своим кремнистым, асфальтовым путём, настолько верным, что если вдруг Спесивцева заносит влево на газоны, то Лиде всё равно с ним по пути, и он оглядывается раза два туда, где в сумерках сутулится Иван с открытым ртом, застигнутый навек неизъяснимой страстью.

Катастрофа тела

Клавдия Григорьевна была вдовой знатного пожарника. Она любила говорить: «Я за ним жила как за каменной спиной!» Мне она тоже это сообщила. И поглядела странными глазами – не как на зятя, а как на мужчину. И этот мужчина ей точно не понравился. Да я, вообще-то, и сам в курсе. Не собирался обиженку строить. Потому что внешность у меня – как раз для контрразведки. Фиг запомнишь. То есть внешность отсутствует. Заработная плата, если конкретно, так себе. Короче, никакая не спина и не стена. Непонятно, почему Эльвира за меня замуж согласилась. Может, потому что возраст наступил критический, она считала. Двадцать девять лет. Спину мне, кстати, ещё в армии повредили. Так что, в случае новоселья, к примеру, холодильник некому тащить.

Элю, Эльвиру я, говоря по-простому, обожал. Пушок у неё на затылке. И то, что она при ходьбе ноги ставила на манер киноактрисы, фамилию забыл. Правда, у неё была одна противная привычка – руки обо всех вытирать. Если повозилась, допустим, на кухне или там поела курицу руками, потом обязательно подойдёт приобнять, огладить, типа нежность такая. Но видно же, что вытирается ладонями и тыльной стороной об свитер или рубашку!