Читать книгу "Записки из мертвого дома - Федор Достоевский"

Только что Чекунов подал мне чай (мимоходом сказать, напалатной воде, которая приносилась разом на целые сутки и как-то слишком скоропортилась в нашем воздухе), отворилась с некоторым шумом дверь, и за усиленнымконвоем введен был только что наказанный шпицрутенами солдатик. Это было впервый раз, как я видел наказанного. Впоследствии их приводили часто, иных дажеприносили (слишком уж тяжело наказанных), и каждый раз это доставляло большоеразвлечение больным. Встречали у нас такового обыкновенно с усиленно-строгимвыражением лиц и с какою-то даже несколько натянутою серьезностью. Впрочем,прием отчасти зависел и от степени важности преступления, а следственно, и отколичества наказания. Очень больно битый и, по репутации, большой преступникпользовался и бОльшим уважением и бОльшим вниманием, чем какой-нибудь бежавшийрекрутик, вот как тот, например, которого привели теперь. Но и в том и в другомслучае ни особенных сожалений, ни каких-нибудь особенно раздражительныхзамечаний не делалось. Молча помогали несчастному и ухаживали за ним, особенноесли он не мог обойтись без помощи. Фельдшера уже сами знали, что сдают битогов опытные и искусные руки. Помощь обыкновенно была в частой и необходимойперемене смоченной в холодной воде простыни и рубашки, которою одевалиистерзанную спину, особенно если наказанный сам уже был не в силах наблюдать засобой, да, кроме того, в ловком выдергивании заноз из болячек, которые зачастуюостаются в спине от сломавшихся об нее палок. Последняя операция обыкновенноочень бывает неприятна больному. Но вообще меня всегда удивляла необыкновеннаястойкость в перенесении боли наказанными. Много я их перевидал, иногда ужеслишком битых, и почти ни один из них не стонал! Только лицо как будто всеизменится, побледнеет; глаза горят; взгляд рассеянный, беспокойный, губытрясутся, так что бедняга нарочно прикусывает их, бывало, чуть не до кровизубами. Вошедший солдатик был парень лет двадцати трех, крепкого, мускулистогосложения, красивого лица, стройный, смуглотелый. Спина его была, впрочем,порядочно побита. Сверху до самой поясницы все тело было обнажено; на плеча егобыла накинута мокрая простыня, от которой он дрожал всеми членами, как влихорадке, и часа полтора ходил взад и вперед по палате. Я вглядывался в еголицо: казалось, он ни о чем не думал в эту минуту, смотрел странно и дико,беглым взглядом, которому, видимо, тяжело было остановиться на чем-нибудьвнимательно. Мне показалось, что он пристально посмотрел на мой чай. Чай былгорячий; пар валил из чашки, а бедняк иззяб и дрожал, стуча зуб об зуб. Япригласил его выпить. Он молча и круто повернул ко мне, взял чашку, выпил стояи без сахару, причем очень торопился и как-то особенно старался не глядеть наменя. Выпив все, он молча поставил чашку и, даже не кивнув мне головою, пошелопять сновать взад и вперед по палате. Но ему было не до слов и не до кивания!Что же касается до арестантов, то все они сначала почему-то избегали всякогоразговору с наказанным рекрутиком; напротив, помогши ему вначале, они как будтосами старались потом не обращать на него более никакого внимания, может бытьжелая как можно более дать ему покоя и не докучать ему никакими дальнейшимидопросами и «участиями», чем он, кажется, был совершенно доволен.

Между тем смеркалось, зажгли ночник. У некоторых изарестантов оказались даже свои собственные подсвечники, впрочем очень не умногих. Наконец, уже после вечернего посещения доктора, вошел караульныйунтер-офицер, сосчитал всех больных, и палату заперли, внеся в нее предварительноночной ушат… Я с удивлением узнал, что этот ушат остается здесь всю ночь, тогдакак настоящее ретирадное место было тут же в коридоре, всего только два шага отдверей. Но уж таков был заведенный порядок. Днем арестанта еще выпускали изпалаты, впрочем не более как на одну минуту; ночью же ни под каким видом.Арестантские палаты не походили на обыкновенные, и больной арестант даже и вболезни нес свое наказание. Кем первоначально заведен был этот порядок – незнаю; знаю только, что настоящего порядка в этом не было никакого и что никогдався бесполезная сушь формалистики не выказывалась крупнее, как, например, вэтом случае. Порядок этот шел, разумеется, не от докторов. Повторяю: арестантыне нахвалились своими лекарями, считали их за отцов, уважали их. Всякий виделот них себе ласку, слышал доброе слово; а арестант, отверженный всеми, ценилэто, потому что видел неподдельность и искренность этого доброго слова и этойласки. Она могла и не быть; с лекарей бы никто не спросил, если б ониобращались иначе, то есть грубее и бесчеловечнее: следственно, они были добрыиз настоящего человеколюбия. И, уж разумеется, они понимали, что больному, ктобы он ни был, арестант ли, нет ли, нужен такой же, например, свежий воздух, каки всякому другому больному, даже самого высшего чина. Больные в других палатах,выздоравливающие, например, могли свободно ходить по коридорам, задавать себебольшой моцион, дышать свежим воздухом, не настолько отравленным, как воздухпалатный, спертый и всегда необходимо наполненный удушливыми испарениями. Истрашно и гадко представить себе теперь, до какой же степени должен былотравляться этот и без того уже отравленный воздух по ночам у нас, когдавносили этот ушат, при теплой температуре палаты и при известных болезнях, прикоторых невозможно обойтись без выхода. Если я сказал, что арестант и в болезнинес свое наказание, то, разумеется, не предполагал и не предполагаю, что такойпорядок устроен был именно только для одного наказания. Разумеется, это была быбессмысленная с моей стороны клевета. Больных уже нечего наказывать. А еслитак, то само собою разумеется, что, вероятно, какая-нибудь строгая, суроваянеобходимость принуждала начальство к такой вредной по своим последствиям мере.Какая же? Но вот тем-то и досадно, что ничем другим нельзя хоть сколько-нибудьобъяснить необходимость этой меры и, сверх того, многих других мер, до тогонепонятных, что не только объяснить, но даже предугадать объяснение ихневозможно. Чем объяснить такую бесполезную жестокость? Тем, видите ли, чтоарестант придет в больницу, нарочно притворившись больным, обманет докторов,выйдет ночью в сортир и, пользуясь темнотою, убежит? Серьезно доказывать всюнескладность такого рассуждения почти невозможно. Куда убежит? Как убежит? Вчем убежит? Днем выпускают по одному; так же могло бы быть и ночью. У дверистоит часовой с заряженным ружьем. Ретирадное место буквально в двух шагах отчасового, но, несмотря на то, туда сопровождает больного подчасок и не спускаетс него глаз все время. Там только одно окно, по-зимнему с двумя рамами и сжелезной решеткой. Под окном же на дворе, у самых окон арестантских палат, тожеходит всю ночь часовой. Чтоб выйти в окно, нужно выбить раму и решетку. Кто жеэто позволит? Но положим, он убьет предварительно подчаска, так что тот и не пикнети никто того не услышит. Но, допустив даже эту нелепость, нужно ведь все-такиломать окно и решетку. Заметьте, что тут же подле часового спят палатныесторожа, а в десяти шагах, у другой арестантской палаты, стоит другой часовой сружьем, возле него другой подчасок и другие сторожа. И куда бежать зимой вчулках, в туфлях, в больничном халате и в колпаке? А если так, если так малоопасности (то есть по-настоящему совершенно нет никакой), – для чего такоесерьезное отягощение больных, может быть в последние дни и часы их жизни,больных, которым свежий воздух еще нужней, чем здоровым? Для чего? Я никогда немог понять этого…