Читать книгу "Пуп света - Венко Андоновский"

он хотел их обойти. Это меня обеспокоило, хотя я знал, что поездов в расписании на ближайшие два часа нет. Я вскочил со стула и крикнул во весь голос: «Сойди с путей, малыш! Сойди с рельсов, я говорю!» Мальчик повернулся, несколько секунд смотрел на меня, а потом махнул рукой, как взрослый. Этот жест, по-видимому, означал: «Будешь мне ещё тут говорить! Не лезь не в своё дело!»

Я вошел в свой домик, поражённый тем, что ребёнку пришлось убегать от трёх хулиганов. Я думал о них троих. Мне это напомнило «Повелителя мух» Голдинга, книгу, натуралистически описывающую жестокость детей. В отношениях друг с другом дети могут быть более жестокими, чем даже звери. Они видят только различия и осуждают их; счастье, что они не могут сорганизоваться в общество, потому что это был бы самый тоталитарный режим в истории человечества. Вспомнив эту книгу, я ощутил острое желание перечитать её. Поэтому я вышел из сторожки, а поскольку до следующего поезда было целых два с четвертью часа, то направился, перейдя через железную дорогу, к высокому зданию, в котором на втором этаже располагалась городская библиотека. Я вошёл. Не было никого, кроме библиотекаря, задумчиво разглядывавшего какую-то конторскую книгу.

Я записался и взял три книги: монографию по истории железных дорог, «Афоризмы житейской мудрости» Шопенгауэра, и «Лествицу» Иоанна Лествичника. Библиотекарь явно не мог понять моего выбора и уяснить, какая тайная связь существует между книгой о времени изобретения пульмановского спального вагона, мрачным философом-пессимистом и монашеским трактатом об отказе от мирской суеты и радости Воскресения. Он воздержался от комментариев, посчитав, что в его библиотеку явился очередной дилетант, или в лучшем случае — чудак. Он спросил имя и фамилию: я сказал, что имени и фамилии у меня сейчас нет, я проездом. При этом он даже выронил ручку, но совладал с собой. — Вы не отсюда? — спросил он, чтобы как-то смягчить неловкую ситуацию. Я подтвердил, не объясняя, что мне здесь надо. Он сказал, что это может стать небольшим препятствием, потому что иногда даже люди, живущие здесь, не возвращают взятые книги вовремя; и спросил мой адрес электронной почты. Я сказал ему, что у меня нет электронной почты. Тогда он попросил мобильный телефон. Я сказал ему, что его у меня тоже нет и что он мне не нужен. Он поднял голову и спросил: «А где вы живёте? Скажите адрес».

Бессмысленно было ему отвечать, что у шлагбаума и сторожки на железнодорожном переезде нет адреса, потому что они стоят не на улице, а у путей, по которым ежедневно проходят поезда, везущие людей с адресами; вместо этого я дал ему две тысячи динаров, что было больше, чем стоили все три книги вместе взятые. — Я оставлю залог, — сказал я.

Он выдал мне книги без единого слова. — Пожалуйста, не более 15 дней, — напомнил он, как будто в библиотеке было полно народу, и читатели стояли в очереди, чтобы получить книгу.

Выходя, я заметил, что под потолком висела турецкая люстра с вентилятором, рассеивающим летний зной, а вокруг неё, провоцируя судьбу, летали две мухи, то приближаясь к лопастям пропеллера, то удаляясь от них. Этот звук турецкого вентилятора, выкрашенного под золото, навсегда запечатлелся во мне вместе с запахом книг в давно не проветриваемой библиотеке. Люстра была похожа на мою жизнь до приезда сюда: фальшивая позолота, воображаемый центр, вокруг которого вертится мир, а на самом деле — нечто, привлекающее внимание лишь одних только мух.

Я КАК Я

Когда я приехал сюда, отец Иларион первым делом дал мне послушание читать книгу, пока братья обедали. Было правило: читать из священных и назидательных книг во время еды, как благодарность за трапезу. Я и сегодня помню этот текст наизусть, хотя и не понимаю, как я его выучил: в театре я не мог запомнить ни единой реплики из своих пьес. Он звучит так:

«Человечество — суетное слово, дорогие братья, но, если поглядеть с высокой горы, человечества не видно. Не видно ни королевских дворцов, ни парламентов, ни храмов, ни мух, облетающих эти символы человеческого тщеславия; не видны воробьи, летающие над мухами, ни орлы, летающие над воробьями — виден только клочок голубого цвета вверху, то, что люди называют небом, и немного серого цвета внизу, то, что люди называют землёй, и между этими двумя — то, что люди вообще никак не называют.

Человечество — суетное слово, дорогие братья, но, если слушать с горы, человечества не слышно. Человечество пирует в долине, хотя ни один голос с этого пира не достигает горы; человечество плачет и рыдает вдалеке, но его плач и его рыдания не поднимаются выше воробьёв… В человечестве происходит много маленьких и больших драм, которых не замечают мухи, воробьи и орлы, но это не значит, что они не случаются, потому что их видит Тот, Кто должен их видеть.

Среди других серых пятен, видимых с горы, имелось одно, о котором никак нельзя было сказать, что это великолепный и сияющий дворец Ирода. Представьте себе, братья: гордый мраморный дворец Ирода, который было видно с горы, пусть как серую точку, исчез с лица земли, от него не осталось ни одного камня; в то время как человеческая драма, разыгравшаяся в этом дворце, живёт и по сей день».

И за этим шла история Саломеи и усекновения главы святого Иоанна. Помню страшное поучение, которое я прочитал в конце, когда братья всё тише стучали ложками, доедая обед.

«В своё время и Иродиада оказалась погребённой под землёй вместе со своей прекрасной дочерью. И потомки тех трупных червей, что под землёй высосали плоть Иоанна, приползли и до костей обглодали два женских тела: тело царицы Иродиады и тело прекрасной Саломеи. И прах их костей смешался с прахом костей Иоанна и развеялся по всему миру».

Когда я закрыл книгу и отдал старцу Илариону, то спросил: «Кто это написал?» Он только улыбнулся и ответил: «Здесь нет мирского авторского права. Бог пишет, мы только записываем; я не знаю, кто это записал, но это не имеет значения». И добавил: «В миру ты был писателем, и должен знать: такие люди, как ты, используют ум только для корысти и удовольствия; среди мирян язык нужен только для того, чтобы скрыть собственную бесхарактерность».

И я понял, каким будет следующее послушание. Обет молчания. Для начала он определил мне две седмицы. Перед тем, как дать знак окончательно замкнуть уста, он сказал: «Это может показаться тебе жестоким, но, когда кузнец